Спенсер Скотт - Анатомия любви Страница 81

Джейд наблюдала, как горчичного цвета ковер впитывает вино. Она кивала, как иногда кивают, вторя собственным мыслям или же пытаясь робко согласиться.

– Пожалуйста, – попросил я, стараясь навязать свою волю утекающим мгновениям, как ребенок, который приказывает камешкам упасть как можно дальше в море.

Она судорожно вздохнула, а потом сглотнула комок в горле. Она казалась такой усталой и испуганной. На лбу у нее билась жилка, уши до сих пор странно краснели.

– Ладно, – сказала Джейд, старательно выговаривая слова, словно на учебной записи для курса английского языка. – Я, наверное, позвоню на автовокзал и узнаю, когда следующий автобус.

Я ожидал, что она подойдет к телефону, но она сделала три шага, отделявшие ее от края кровати, и села рядом со мной.

Мне не хотелось касаться Джейд, смотреть на нее, делать что-либо, способное смутить тот порыв, который настолько приблизил ее ко мне. Я смотрел прямо перед собой на то место, где она сидела раньше, и чувствовал движение ее тела. Я чувствовал, как она смотрит на меня сбоку, а потом она прижалась ко мне и уперлась лбом в мое плечо.

Я страстно желал приласкать ее в ответ, но сдержался. Я знал, что своим прикосновением она выражала больше чем какое-то одно чувство. Я был тем, кого она давно знала, кого увидела в день похорон отца. Ее жест мог значить всего лишь это. Он мог значить даже еще меньше: изнеможение, тоску, опустошение духа, какое наступает, когда мы подчиняемся воле другого человека. И все-таки я был уверен, что он означает иное. Было нечто особенное и нарочитое в ее прикосновении. В ее мышцах чувствовалось странное напряжение. Она старалась не прижиматься ко мне слишком сильно. Она касалась меня и выдерживала дистанцию, как будто, тщательно все рассчитав, решала, где и с какой силой дотронуться до меня, а это означало, что она прижалась ко мне не только лбом, но и всем своим существом. Это добавляло ее жесту решительности, обдуманности и риска, отчего простое прикосновение становилось интимным, словно она коснулась моего лица или взяла мою руку и положила себе на грудь.

Я не мог обнять Джейд, не вынудив ее отодвинуться, поэтому я положил руку ей на ногу чуть выше колена. Просто положил, не сжимая и даже не обхватывая пальцами, чтобы у нее не возникло мысли, что я пытаюсь завладеть ею или хотя бы удержать.

Я дышал размеренно, стараясь не обращать внимания на хаотические взрывы догадок и восторгов в голове, но все равно весь дрожал.

Джейд подняла голову и отстранилась от меня.

– Прости, – произнес я. – Я должен был бы сообразить, что не следует до тебя дотрагиваться.

Я убрал руку, однако дрожь не прекратилась. Я встал и подошел к окну. Я чувствовал, как тяжко колотится сердце, ощущал его в глубине горла, в животе, в головке пениса, в ногах. Я облокотился о подоконник и выглянул на улицу и увидел над головой фрагмент черно-серого ночного неба. Все может закончиться здесь, подумал я, моя жизнь, вся жизнь, и это не будет иметь значения. Мысль показалась такой разумной, такой справедливой моим одичалым чувствам, что я едва не высказал ее вслух.

– У тебя не будет неприятностей из-за того, что ты здесь? – спросила Джейд.

– Нет.

– Но тебе ведь не полагается видеться с нами. Ты же на условно-досрочном освобождении. Могу поспорить, никто не знает, что ты уехал.

– Это не имеет значения. Никто не узнает. Я прогулял половину пятницы и сегодняшний день. Выходные не считаются.

Джейд скептически посмотрела на меня, однако не стала развивать мысль: она переняла у Энн уверенность, что наилучший способ защитить кого-то – не выказывать чрезмерной тревоги из-за его поступков.

– Знаешь, кого я встретил в самолете, когда летел сюда? Стюарта Нейхарда. – (Джейд пожала плечами.) – Ты его не помнишь. Он был в моем классе. Теперь работает у дантиста и здесь, в Нью-Йорке, заказывает золотые коронки.

Джейд кивнула. Она заподозрила, что я приглашаю ее отпустить какое-нибудь насмешливое замечание в адрес Нейхарда, и не стала этого делать. Она была либо слишком близка с другими людьми, чтобы насмехаться над ними, либо настолько выше их, что вовсе не удостаивала своим вниманием: все зависело от настроения.

– Он помнит нас, – продолжил я. – Он прямо-таки горевал по поводу тех своих знакомых, которые были счастливы вдвоем. Он был тогда самым одиноким на свете и привык ненавидеть всех, кто одинок не был. Было очень странно услышать от него о нас. Я вовсе о нем не думал, и до чего странно, когда тебя вот так помнят.

– Я не помню такой фамилии. Как он выглядел?

– Это неважно. Сомневаюсь, что ты была с ним знакома. Но он говорил о нас с тобой всякие нелепицы. Сказал, как заглядывал тебе в вырез блузки, когда вы на какой-то научной ярмарке рассматривали что-то там.

– Спасибо, что сообщил.

– Он заставил меня испытать чудовищный приступ ревности. Я схватил его за губу и вывернул ее.

– Боже, Дэвид, – поморщилась Джейд. – Ты просто необузданный и безумный.

– Нет, ничего подобного.

– Да. Ты этого не сознаешь, но это так.

– Нет. В том, что я чувствую, вовсе нет ничего необузданного и безумного. Я не люблю дикости, а безумие печально, скучно и пугает. Я, как ты знаешь, повидал много безумных людей, и со мной обращались как с одним из них. Я хочу сказать, бывали моменты, когда я спрашивал себя, не безумен ли я, потом у меня был долгий период, когда я хотел быть сумасшедшим просто для того, чтобы существовать в том месте, придать смысл своему пребыванию там. Чтобы как-то отвлечься, сделаться в меньшей степени той личностью, какой я был, испытывавшей ужасную боль, и в большей – какой-нибудь другой личностью, незнакомцем, за которым я мог бы наблюдать со стороны. Только я не был сумасшедшим. В том-то и заключалась сложность. Я вовсе не был безумным, хотя знаю, что лучший способ доказать свое безумие – отрицать его. И все, что мне потребовалось, чтобы выйти – не знаю, почему так долго я не мог этого понять, – все, что было нужно, – это притвориться, будто я изменился, будто начал воспринимать по-другому себя… – Я на мгновение умолк, чтобы дать ей возможность ослабить внимание, если хочет. – И тебя. Все, что потребовалось, – притвориться, будто я забыл тебя, и ничего больше. – Я снова сидел рядом с ней. – Не знаю, почему называю тех, кто там был, безумными. Они вовсе не такие. Это привычка, такое восприятие Роквилла, чтобы держаться на расстоянии от него. Ты понимаешь, что это? Все мы обладаем двумя сознаниями: личным, которое, как мне кажется, обычно странное и символичное, и общественным, социальным. Многие из нас мечутся между ними двумя, уплывают в свое личное «я», потом возвращаются в общественную ипостась, каждый раз, когда это требуется. Но иногда ты можешь немного замешкаться с переходом и выставить напоказ часть личной жизни, и люди понимают, чтó они видят. Они почти всегда уверены: тот, кто сейчас стоит перед ними, думает о чем-то таком, чем нельзя делиться, он словно та единственная обезьяна, которая знает, где находится источник с чистой водой. И по временам общественное сознание человека совершенно дерьмовое, тогда как внутреннее «я» оживлено красотой, опасностями, тайнами и всем тем, что не имеет особого смысла, однако повторяется снова и снова, заставляя тебя прислушиваться, и тебе все труднее и труднее покидать личную часть сознания. Переход между двумя сознаниями вдруг кажется ужасно трудным, требующим чертовски большой работы и не стоящим того. И потом, как я думаю, все упирается в вопрос, к какой стороне в этом великом противостоянии ты тяготеешь. Некоторые люди особенно дорожат общественным сознанием и тем, что оно дает. А некоторые выбирают именно личную часть сознания, и это мы именуем безумием, хотя говорить так не совсем правильно, поскольку это не отражает всей правды. Подобное состояние больше похоже на недостаток мобильности, проблему с транспортировкой, мы застреваем в личной части сознания, не желая расставаться с ним, как те дети, которые продолжают ругаться, показывать пальцем и выбалтывать тайны даже в школе или перед родителями. Они не понимают, когда надо остановиться. Они ведут себя не так, как хотелось бы окружающим. Но самое ужасное заключается в том, что им достаются пинки и тычки за все то, что делаем и мы сами, только мы понимаем, когда надо остановиться, мы даже умеем притвориться, будто никогда не делали ничего подобного, а когда наступает решающий момент, мы тоже пинаем их под зад со всей силы, как и все остальные вокруг.