Титью Лекок - Три стервы Страница 3

Фред, не поднимая головы, попытался разрядить обстановку:

– Не ругайтесь, пожалуйста. Не сегодня. Антуан прав…

– Погоди, Эма. Нечего меня тут жизни учить. Я общаюсь с братом так, как считаю нужным. К тому же, после всех гадостей, которые ты наговорила о Шарлотте, лучше бы помалкивала. Что до истерики, которую ты устроила в церкви, – браво! Особенно впечатляет, если вспомнить, что за последние десять лет вы ни слова не сказали друг другу.

– Да пошел ты! Я никогда не говорила гадостей, я ей высказывала то, что думаю. И вообще это не твое дело. У тебя и четверти наших с ней общих воспоминаний не наберется.

– Какие воспоминания? Как ты вечно из штанов выпрыгивала, пытаясь доказать, что она неправа, выбрав благоразумный образ жизни?

– Ты совсем козел?! По-моему, ты забыл, из-за чего мы поссорились…

– Тоже мне, мировая проблема. Вот только знать бы, было ли то, что с тобой случилось, ужасным и мучительным испытанием или все в порядке, ты легко справилась. Но похоже, единого подхода тут не существует.

Жиль принялся аплодировать, и хлопки прозвучали в комнате как-то неуместно.

– Браво. Восхитительный диалог. Тончайший вкус, точно выбраны время и место. Теперь вы довольны? Закончили? Потому что в лицее, помнится, ваши перепалки придурочных влюбленных продолжались неделями. И как вам только удавалось выносить друг друга целых два года!

– Знаешь, все просто, – ответил Антуан. – Мы друг друга не выносили.

Эма протянула руку, призывая Гонзо передать ей бутылку. Она сделала глоток, глядя в упор на Антуана, а потом вышла.

После того как Антуан так впечатляюще врезал ей, Эма смирилась с необходимостью насладиться вкусом марочного бордо. Через несколько минут, слегка забалдев, она скользила между гостями. Это напоминало ей какую-то песню группы Chokebore, вот только саму мелодию она забыла. На нее вдруг нахлынула печаль. Но не лишенная надежды и механическая, как та, порожденная атмосферой, которая придавила ее в церкви. Да, ее подруга точно умерла, иначе зачем бы все эти люди собрались. Да-да, она умерла, и Эма вдруг явственно ощутила, что вместе с ней уничтожены пятнадцать лет воспоминаний. Исчезли долгие часы их споров. Все то, что никак не разделишь с умершей. И ни с кем вообще. Смерть лишает общие воспоминания яркости. Теперь это будут не воспоминания, а тусклые картинки, окрашенные печалью, расплывчатые и бесцветные. Вместе с телом в землю закопали все ее юные годы. Но, черт подери, она не могла не думать о том, что в двадцать девять лет как-то рановато хоронить подругу детства. Да, конечно, детсадовские косички, хвостики первых классов и лицейские дырявые джинсы остались далеко в прошлом. Но пусть они и отдалились друг от друга, все равно она – давняя подружка, с которой ты поссорилась из-за… из-за жизни, что уж тут… и на которую злишься, но при этом с радостью видишься с ней раз в год. А сегодня косички, розовые синтетические свитерки, от которых чешется кожа, фотки Марка-Пола Госселаара, наклеенные в дневники, – все это сгорело в одно мгновение и никогда уже больше не вернется. Не вернется – даже благодаря протянутой накрахмаленной салфетке, неровным камням мостовой или вкусу мадленки в чае[1]. Те же ощущения она испытала, когда мать отдала в благотворительную организацию старый диван, обтянутый коричневым бархатом, тот самый, с кофейным пятном на подлокотнике. Позже цвета (коричневый с оранжевым оттенком), звуки (подвизгивающий скрип синтетики), запахи, эмоции будут смутно всплывать в ее памяти, чтобы тут же исчезнуть навсегда в том, что называют прошлым, иначе говоря, в небытии. То, что она считала незыблемым настоящим, свелось к ограниченному отрезку истории.

В прихожей она наткнулась на безвкусную сверкающую рамку с большой фотографией: они с Шарлоттой в рваных джинсах и клетчатых рубахах. Ее однажды сделал Гонзо, когда они тусовались в сквере. На их еще детских лицах сияют ангельские улыбки. В кадр, естественно, не попал косячок в руке Шарлотты. Эма с усилием помотала головой. Нет-нет, дело не только в этом, не только в розовых свитерках. Дело в том, какой стала окружающая действительность.

Шарлотта олицетворяла то, что было прежде. Они никогда не общались в MSN, Майспейсе и Фейсбуке. Они были подружками в те времена, когда выйти на улицу с телефоном – да, с телефоном, но не с этой мелкой штуковиной размером с сигаретную пачку, а с огромной пластиковой коробкой, которая стоит на каком-нибудь комоде или столе и весит три тонны, – так вот, выйти на улицу с телефоном было бы все равно что совершить некий сюрреалистический акт. В те времена, когда тебе влетало за то, что ты на весь вечер монополизировала этот самый семейный телефон. В те времена, когда произносилась фраза, звучащая сегодня абсурдно: “Извините за беспокойство, это Эма, позовите, пожалуйста, Шарлотту”. То есть во времена до… А до чего, на самом деле? Она никак не могла точно сформулировать. Имелось бесчисленное количество примеров, которые у нее не получалось выразить одним точным словом. В техническом плане восьмидесятые годы казались такими же древними, как и пятидесятые. А холодная война столь же актуальной, как битва при Азенкуре. То есть доисторической. Когда же все изменилось? Наверняка где-то между двумя падениями: Берлинской стены и Всемирного торгового центра. Два физических обрушения, с которыми совпало расширение пространства стопроцентно виртуального. По Эминой оценке, десять последних лет гораздо радикальнее, чем все предшествующие десятилетия, перетрясли и частную, и общественную жизнь, а невообразимое сделали привычным и повседневным.

В 1994 году она довольно смутно представляла себе значение термина “программное обеспечение”. Теперь она, не задумываясь, использовала и карту памяти своего телефона, и карту памяти цифрового фотоаппарата или ноутбука. Она выросла без компьютера, но теперь не могла представить себе, как обойтись без интернета, без мгновенного доступа к информации, музыке, фильмам. Политические и технологические потрясения – новая эра, вне всяких сомнений…

Эма потихоньку закурила (единственный порок, который они с Шарлоттой разделяли до конца), и в этот момент опять нахлынула ярость против Антуана. Этот здоровущий самодовольный мудак ничего не понял. Соперничество между ней и Шарлоттой на тему моя-жизнь-лучше-твоей было единственной связью, которую им удалось сохранить после… их разногласий. Но настойчивость этого соперничества доказывала силу их взаимной привязанности, потому что каждая считала другую единственной достойной соперницей. И в результате ни одна не победила и не проиграла. Просто правила соревнования были нарушены. Шарлотта никогда бы не вышла из игры таким образом. В винегрете ее устоявшихся принципов – быть честной, строго следовать раз и навсегда установленным правилам, никогда не делать уступок и, главное, не разрешать гомосексуальным парам брать приемных детей, – судя по всему, должен был быть и такой: самоубийство является проявлением трусости. Эма подумала, что второй раз в жизни на нее сваливается событие, с которым она ничего не может поделать. Травма в чистом виде. И так уже слишком много эпизодов прошлого держали ее в плену и не отпускали… Антуан не прав. Да, в последние семь лет девушки практически не разговаривали, но то, что они друг о друге знали, было значительно глубже любых правил вежливости, бытующих у взрослых людей. Они вместе провели долгие ночи без сна, выстраивая свои теории смерти и секса.

С тех пор как Эма узнала о самоубийстве Шарлотты, у нее не было времени, чтобы поразмыслить о нем. Но сейчас, находясь под алкогольными парами, стоя перед фотографией, запечатлевшей их дружбу, и озираясь в поисках пепельницы, она вздрогнула от не пойми откуда взявшейся мысли. Это было словно застрявшая между зубами крошечная песчинка, которую не удается локализовать. Эма только-только решилась стряхнуть пепел в горшок с домашним цветком, как ее осенило. Шарлотта не была ни на стороне смерти, ни на стороне жизни. Она просто была нормальной. А в этом самоубийстве не просматривалось ничего нормального. Будь оно так, это значило бы, что Эма никогда ничего не понимала и не знала свою лучшую подругу, однако она была уверена, что это невозможно.

Не описать облегчение, которое охватило ее в тот же вечер, когда она вошла в “Бутылку” и увидела Стерв и других знакомых в разных концах зала. Эма вспомнила, что они забыли предупредить посетителей: этим вечером диджея не будет. Но оказалось, что оно и к лучшему, поскольку Эма еще острее ощутила, как наконец-то возвращается к обычному течению жизни после дня, проведенного на ничейной полосе, когда она только и делала, что мусолила давние воспоминания. В зале кричали, хохотали, вопили. Алисе как бармену пришлось выставить бесплатную выпивку в качестве компенсации за отсутствие музыки. Друзья заходили по одному за стойку и проглатывали свою стопку в мгновение ока, чтобы толстяк Робер, хозяин бара, не заметил, как гости угощаются за счет заведения. Но поскольку степень их опьянения могла вызвать подозрения, Стервы время от времени что-нибудь заказывали. К сожалению, в последнее время Робер стал находить странным, что один-единственный коктейль способен привести их в такое состояние.