Причина времени - Аксенов Геннадий Петрович Страница 23

Между тем, как и все ларчики, эта Ding открывается просто, мне кажется. Надо читать то, что написано. Ding an sich можно ведь переводить не “вещь в себе”, что по-русски звучит достаточно эмоционально, но “вещь сама по себе” (как то предлагал в свое время, кажется, русский философ Владимир Соловьев), то есть объект без нашего присутствия и воздействия. Проще говоря, непознанная вещь. Ведь все вещи как-то делятся на хорошо познанные, мало познанные и еле-еле познанные, едва затронутые нашими органами чувств и нашим помышлением. Так что “вещь в себе” означает объект без нашего к нему отношения, мир без нас. Другое дело, есть ли такой? Есть ли вещи сами по себе? Вот в чем надо прежде всего разобраться.

Кант пишет сложно. Если философия вообще есть попытки изобразить серое на сером, то его тексты, особенно зрелые, есть писание очень серым по очень серому. Да и как иначе, если приходится вербально выражать чрезвычайно трудные, мало понимаемые и доступные пока ему одному вещи.. Кант и сам сознавал трудность для чтения своей “Критики чистого разума” (“суха, темна, противоречит всем привычным понятиям, обширна”, писал он) и в помощь изучающим ее в качестве предварительного упражнения написал “Пролегомены ко всякой будущей метафизике, которая может появиться как наука”. Но вряд ли от этого “Критика” стала понятней.

Без разъяснения, как Кант понимал реальность, сложные построения “Критики” не поддадутся нам. Но для разъяснения и надо справиться с этой упрямой Ding an sich, которая есть вещь сам по себе.

Так реален ли мир сам по себе? Можно ли себе представить вселенную без человека, а также до или после человека и т.п.?

Скажут, что наука на этом и стоит и будут правы. Точная наука вводит принцип независимости ее выводов и построений от человеческого фактора, от различных желаний, настроений, заблуждений и всего этого колеблющегося и вибрирующего мира человеческой души. Чтобы строить, а наука ведь не столько осознание, сколько освоение мира, нужны хорошие проекты, а они создаются только на основе математики. Тут нужно, чтобы под одним и тем же словом, термином, символом все понимали точно очерченные объем и содержание, причем все без исключения. В этом и сила науки. Но на эту область Кант не только не посягает, он ею гордится и считает лучшим произведением человека. Он только предостерегает против расширения этого понятия и превращения его в мировоззренческое, в универсальное, иначе говоря, в иллюзию, будто такова реальность и есть. Из правильного требования строгости научного языка и независимости научных истин от человеческих чувств вовсе не следует вывод или обобщение, что реальность, мол, это то, в чем человек не участвует. Не нужно поддаваться искушению – а оно естественно возникает, когда представляешь такое могущество объективного знания о материальной действительности – искушению представить эту действительность без человека. Это будет половина реальности, а, может быть, и меньше. Без человека она не полна и не целостна.

Следует думать о действительности проще, говорит Кант. Реальность есть совместное произведение человека и материального мира. Это не значит, что мы ее всю сделали, но значит хотя бы, что мы о ней что-то знаем. Мы существуем как явление природы именно в качестве размышляющего и действующего на основе науки существа. Вот в чем реальность. О том, что человек – явление природы, наука прекрасно знает и изучает в качестве такового, но изучает как и всех животных. Но вот в качестве “созерцателя” – он в науке считается не объектом познания, а субъектом, парящим над косной материей. Полагать себя именно в качестве субъекта частью действительности трудно и непривычно. Особенно трудно было так думать в восемнадцатом и девятнадцатом веках, когда человек считался только познающим субъектом, не затрагивающим объект исследования. От того, что астроном наблюдает Марс, на Марсе ничего не происходит. Так думали во времена Канта все, кроме него, а он был все же не чистый философ, а географ, кабинетный, поскольку никогда не выезжал из своего родного Кенигсберга, но все же натуралист. Теперь, когда вокруг все пронизано экологическими страхами и мир оказался более увязанным с нами, правота одиночки начинает доходить до нашего сознания. Поэтому все же нужно сделать усилие и присоединиться к его мысли: мы существуем в своем мышлении и действии так же несомненно, как и все остальное и мы неотделимы от мира. Реальность – совместна. Наши любые знания содержат в себе что-то, чего нельзя почерпнуть из окружающей объективной реальности, что не содержится в ней. Что же тогда такое “Вещь в себе” без нас, каков ее смысл, если без внесения этого чего-то мир так и останется “черной дырой” пустоты? Реальность есть сложение двух миров – внешнего и внутреннего, человеческого.

И вот какое доказательство совместности открыл (и попытался в трудно понимаемых сухих терминах донести до нас) Кант: те два молчаливых символа любых физических формул “t ” и “l ”, если их заставить говорить, как раз и скажут, что они не принадлежат к бесчеловечной половине мира, а есть принадлежность нашей. В той половине они – артефакт, взяты из другой части реальности, спущены как директива – сверху, из нашей, управляющей части мира. И эту двойственность нельзя устранить принципиально. Она не патология, а норма. Мир есть процесс познания, а познание возможно только в неких формах, а эти формы используют вот эти два символа в качестве главных.

Двойственность уловил уже Аристотель, когда сделал не очень точно, не очень отчетливо (серым по серому) выраженный вывод о делимости и вместе с тем неделимости времени. Время по здравому рассуждению делимо, говорит он, оно не прерывается на отдельные конечные части с некоторыми промежутками, иначе что в промежутках-то, если не оно же, не время? Зеноновская стрела летит себе в плавном, гладко текущем времени. Но если на этом рассуждение закончить, остановиться, то у нас будет мир, в котором идет жизнь, движется бытие, но не будет науки, не будет познания, не будет разума. Это будет бессознательная животная жизнь, мог бы сказать Аристотель. Но чтобы мир стал познаваемым, измеримым, разум должен объять его числом, величиной. Мыслить мир можно только дискретно, его приходится останавливать, чтобы рассмотреть. Но если сделать крен в другую сторону и устранить теперь гладкое время, тогда останется некое голое мышление без субъекта, который мыслит. Мир, бытие рассыплется на отграниченные кусочки несвязного времени. Нужны оба свойства времени: и делимость, и неделимость.

Познание, утверждает вслед за ним по той же умственной модели Кант, есть такая же реальность мира, как и мертвая материя в нем. Это дано, а не придумано, нельзя представить бытие без познания. Что мы без разума? Две половины мира не разделяются, хотя и не сливаются.

Отсюда все и сложности, но в том и вся прелесть.

Многие критики, например, Рассел, и самого Канта берут именно как Ding an sich, самого по себе, без всякой связи с интеллектуальной атмосферой своего века, эпохи исключительной динамики разума, никогда так быстро не несшегося в познании окружающего. И потому считает его теорию времени и пространства весьма неясной и запутанной. (18) А Кант не только входит в контекст “бури и натиска” науки на окружающий мир, каких не было никогда, но и предметом своего рассмотрения сделал не абстрактного познающего субъекта вообще как такового, а научно вооруженного только что возникшим новым знанием геометра – главного героя той эпохи. Канта полагает мир познаваемым не вообще, а посредством созданного вот только недавно, открытом буквально накануне прихода самого его в науку, точного опыта, вот что важно. С существовавшим всегда, во все времена неквалифицированным познанием иметь дело неинтересно. А квалифицированное – чистое – познание есть употребление этих символов, о которых идет речь. И потому любому знакомому хоть немного с научным способом мышления построения Канта, на самом деле ясные и прозрачные, потому что в них отброшены запутывающие детали, они очищены от множества обстоятельств – должны быть внятны.