Зигмунд Фрейд - Психология масс и анализ человеческого «я» (сборник) Страница 10

Другой пример такой интроекции объекта предоставил нам анализ меланхолии. Самой важной причиной этого состояния является реальная или аффективная утрата предмета любви. Главной характерной чертой этих случаев является жестокое самоуничижение собственного «я», беспощадная самокритика и жестокие упреки в свой адрес. Анализ, однако, показал, что все эти оценки и упреки относятся, по сути, к объекту и представляют собой месть «я», направленную на объект. Тень объекта падает на «я», как говорил я в другом месте. Интроекция объекта проступает здесь с невероятной отчетливостью.

Однако, меланхолия демонстрирует нам и нечто иное – то, что будет важно для наших дальнейших рассуждений. Меланхолия показывает нам расщепление «я», его распадение на две части, из которых одна в ярости набрасывается на другую. Вторая часть искажена интроекцией и заключает в себе утраченный объект. Однако мы неплохо знаем и другую часть, которая столь жестоко обходится с первой частью – это совесть, критическая инстанция «я», которая в нормальной ситуации противопоставляет себя «я», но никогда не делает это так жестоко и несправедливо. Мы уже и прежде имели повод (нарциссизм, печаль и меланхолия) для допущения о том, что в нашем «я» возникает такая инстанция, обособляющаяся от остального «я», и может вступить с ним в конфликт. Мы назвали эту инстанцию «Идеал Я» и приписали ей функции самонаблюдения, нравственной оценки, цензуры сновидений и главную роль в процессе вытеснения. Мы утверждали, далее, что эта инстанция является наследницей изначального нарциссизма, в котором удовлетворяет себя детское «я». Постепенно эта инстанция, под влиянием окружающей среды, приняла из нее требования, предъявляемые к «я», но не всегда пригодные к выполнению, и поэтому человек в тех случаях, когда он не мог удовлетвориться своим «я», мог все же находить удовлетворение в дифференцированном от «я» «Идеале Я». При бреде наблюдения мы видим распад этой инстанции, на фоне которого выявляется происхождение этой инстанции из влияния авторитета, прежде всего родительского. При этом мы не забыли упомянуть, что мера расстояния этого «Идеала Я» от актуального «я» сильно варьирует для каждого отдельно взятого индивида и что такое расщепление «я» у многих людей не выходит за пределы детского расщепления.

Однако, прежде чем мы сможем приложить этот материал к пониманию либидинозной организации массы, нам придется принять во внимание некоторые другие изменчивые отношения между объектом и «я».

Мы очень хорошо знаем, что невозможно исчерпать тему идентификации примерами, взятыми из патологии, и поэтому в какой-то степени оставили нетронутой загадку формирования массы. Нам следовало бы для этого предпринять более основательный и всеобъемлющий психологический анализ. От идентификации путь ведет через подражание к чувствованию, то есть, к пониманию механизмов, благодаря которым мы, вообще, способны соприкасаться с душевной жизнью других людей. Многое предстоит прояснить и в проявлениях существующей идентификации. Среди прочего следствием идентификации является ограничение агрессии против других людей, с которыми человек себя идентифицирует, проявление милосердия к ним и готовность прийти к ним на помощь. Изучение таких идентификаций, как, например, тех, что лежат в основе единства кланов, привело Робертсона Смита к поразительным результатам – к открытию того, что идентификация зиждется на признании некой общей для всех субстанции (Kinship and Marriage, 1885), и поэтому идентификация может возникать во время совместных трапез. Эта черта позволяет связать такую идентификацию с реконструированной мною в «Тотеме и табу» историей первобытной человеческой семьи.

VIII

Влюбленность и гипноз

Несмотря на все свои капризы, языковая практика остается в какой-то мере верна действительности. Хотя язык называет «любовью» весьма разнообразные чувственные отношения, которые и мы теоретически объединяем тем же словом, он, тем не менее, снова и снова сомневается, является ли эта любовь настоящей, верной, истинной, и отражает это сомнение целой шкалой возможностей внутри множества феноменов любви. Нам тоже будет нетрудно обнаружить эту шкалу в наших наблюдениях.

В ряде случаев под влюбленностью понимают не что иное, как направляемое половым влечением овладение объектом с целью непосредственного полового удовлетворения; с достижением этого удовлетворения влюбленность угасает; это называют низменной, чувственной любовью. Но, как известно, либидинозная ситуация редко оказывается столь простой. Уверенность, с какой можно рассчитывать на пробуждение угасшей потребности, – это ближайший мотив к длительному обладанию сексуальным объектом также и в промежутки, свободные от страсти и вожделения, мотив к тому, чтобы «любить» этот объект.

Из этой замечательной истории развития человеческой любовной жизни вытекает еще один момент. В первой фазе этого развития, заканчивающейся в большинстве случаев к пяти годам, ребенок находит первый любовный объект в одном из родителей, на котором фиксируются и объединяются все его, требующие удовлетворения, половые влечения. Наступающее в следующей фазе вытеснение заставляет ребенка отказаться от большинства этих детских сексуальных целей и оставляет после себя глубокое изменение отношения к родителям. Ребенок по-прежнему сильно привязан к родителям, но его влечение к ним становится «заторможенным в отношении завуалированной цели». Чувства, которые ребенок испытывает к этим любимым людям, обозначают теперь словом «нежность». Известно, что в подсознании эти ранние «чувственные» устремления в той или иной мере сохраняются, и прежний поток влечения в известном смысле продолжает существовать.

В период полового созревания (в пубертате), как известно, возникают новые, весьма интенсивные устремления к непосредственной сексуальной цели. В неблагоприятных случаях этот чувственный поток остается отделенным от продолжающего существовать потока «нежных» чувств. Перед нами возникает картина, оба аспекта которой так охотно идеализируют разные литературные жанры. Мужчина выказывает восторженное преклонение перед уважаемыми женщинами, которые не возбуждают его в половом отношении, но проявляет половую потенцию только в отношении тех женщин, которых он «не любит», не ценит и даже откровенно презирает. Чаще, однако, молодому человеку удается создать известный синтез платонической небесной и чувственной земной любви, и его отношение к сексуальному объекту формируется взаимодействием расторможенных и заторможенных влечений. По доле заторможенных нежных влечений можно судить о силе влюбленности в противоположность чисто чувственному вожделению.

В рамках этой влюбленности мы сразу замечаем феномен завышенной сексуальной оценки, мы видим тот факт, что любимый объект избегает всяческой критики, что качества любимого объекта оцениваются выше качеств нелюбимого человека или выше, чем оценивались качества того же объекта до того, как пришла влюбленность. При более сильном вытеснении или подавлении чувственных устремлений создается мнимое впечатление, что объект достоин чувственной любви уже в силу своих высоких душевных качеств, хотя, в действительности, все обстоит наоборот, так как именно чувственная склонность наделяет объект всяческими преимуществами.

Стремление, извращающее суждение, является стремлением к идеализации. Эта идеализация позволяет нам легче ориентироваться в проблеме; мы видим, что с объектом обращаются, как с собственным «я», то есть при влюбленности на объект изливается большая часть нарциссического либидо. При некоторых формах выбора объекта любви становится самоочевидным, что объект служит заменой собственного, не достигнутого в реальной жизни идеала «я». Объект любят в силу совершенств, к которым стремились для собственного «я», и которыми индивид может теперь воспользоваться таким окольным путем ради удовлетворения своего нарциссизма.

Если повышенная сексуальная оценка и влюбленность становятся еще сильнее, то картина становится совершенно ясной. Влечения, направленные на непосредственное сексуальное удовлетворение, оттесняются вовсе, как это, например, случается при восторженной юношеской любви; «я» становится все более неприхотливым и скромным, а объект великолепнее и ценнее; в конце концов, объект овладевает всей самовлюбленностью «я», и естественным следствием этого становится способность к самопожертвованию. Объект, если можно так выразиться, поглощает «я». Черты смирения, ограничения нарциссизма, пренебрежение собственными интересами присутствуют во всех случаях влюбленности; в крайних случаях они еще более усиливаются, и под их напором чувственные желания окончательно отступают на задний план.

Особенно легко это происходит в случае несчастной, неразделенной любви, так как сексуальное удовлетворение все же во всех случаях несколько снижает завышенную сексуальную оценку. Одновременно с «отдачей» собственного «я» в безраздельное распоряжение объекта, каковая отдача ничем не отличается от сублимированной отдачи абстрактной идее, происходит полное отключение функций «Идеала Я». Умолкает критика, исходящая обычно от этой инстанции; все, что делает и требует объект, – правильно и безупречно. В том, что надо делать для объекта, нет места совести. В любовном ослеплении человек без раскаяния идет на преступление. Вся ситуация без остатка укладывается в формулу: Объект занял место «Идеала Я». Теперь нам легко описать разницу между идентификацией и влюбленностью в ее наивысших проявлениях, называемых очарованием и послушанием. В первом случае «я» обогащается качествами объекта, то есть, по выражению Ференци, интроецирует объект; во втором же случае «я» беднеет, отдавая себя целиком объекту, который ставится на место важнейшей составной части «я». При ближайшем рассмотрении можно заметить, что такое изложение отражает противоречие, какового на самом деле не существует. Речь в данном случае идет не об обогащении или обнищании; можно так описать сильнейшую влюбленность, что получится, будто «я» интроецирует объект. Вероятно, существенным является другое различение. В случае идентификации объект утрачивается или отбрасывается; он заново возрождается в «я», и оно частично изменяется по образу и подобию утраченного объекта. В других случаях объект сохраняется и подвергается переоценке со стороны и за счет «я». Однако и такой подход вызывает сомнения. На самом ли деле установлено, что идентификация предполагает отказ от обладания объектом, и не может ли идентификация существовать при сохранении объекта? Прежде чем начать дискуссию по этому запутанному вопросу, не явится ли у нас мысль о том, что сущность спора разрешается иной альтернативой, а именно: занимает ли объект место «я» или «идеального я»?