Барт Лоо - Шансон как необходимый компонент истории Франции Страница 15

«У Эйфелевой башни мерзнут ноги», – пел Жак Дютрон в «Пять утра, и Париж просыпается» (Il est cinq heures, Paris s’éveille, 1968), не знаю, мерзнут ли у нее ноги, но открывающаяся от Сакре-Кёр панорама позволяет видеть: парижская «железная леди» пока что не сбежала погреться в ближайшее кафе. Мистенгетт (псевдоним Жанны-Флорентины Буржуа) было четырнадцать, когда конструкция Гюстава Эйфеля взрезала панораму города. И я только что вспомнил, что в конце своей жизни она пела в La tour Eiffel est toujours là: «Эйфелева башня все еще здесь, / Привет, башня, привет, привет, Париж». В 1942 году, под аккомпанемент труб она оглядывалась на свою юность, время, когда возникли метро и велосипеды, – два нововведения, кардинально поменявшие жизнь парижан. Но она вспомнила и о башне, вписавшейся в парижскую панораму еще хуже, чем «Кремовый Торт» Сакре-Кёр. Мопассану чудилось, будто «костлявая пирамида из железных лесенок» впивается ему в грудь «неизбежно и болезненно», потому что видна с любой точки Парижа. Выход из положения он видел лишь в том, что башня должна разрушиться сама. Но больше всего его бесили парижане, восторженно славившие возводимые в Городе Света монументы.

Вот для чего этот холм совершенно необходим. С него открывается лучшая в мире панорама, от Эйфелевой башни до Нотр-Дама. Пон-Нёф отсюда, конечно, не разглядишь, зря они не сохранили на нем конной статуи Анри IV. У балюстрады Сакре-Кёр, в точности, как на площади Vert-Galant, целуются парочки. Мистенгетт и сама приходила сюда гулять с Морисом Шевалье. Как сам Шевалье пел в J’ai fixé mon coeur (1925): «Я подарил ей свое сердце наверху, возле Сакре-Кёр, мы целовались там, глядя на весь Париж».

Мистенгетт и Шевалье выросли во времена belle époque, но покорили Париж только после 1914 года. До того они выступали лишь в никому не известных кафешках.

В популярных «концертных» кафе – порождении belle époque – перед публикой, сидевшей за столиками, выступали актеры разных жанров, но «центральной» фигурой, героем вечера ставилась обычно какая-нибудь знаменитость. Клиенты не платили за вход, но должны были регулярно заказывать напитки. Самые знаменитые «концертные» кафе существуют по сей день: «Аламбра», «Ба-Та-Кла» и, конечно, «Мулен Руж».

Кроме того, существовали дорогие кабаре с маленькими, уютными залами. Один певец, единственный рояль для аккомпанемента – вот и все. Минимализм, несравнимый с многолюдными шоу «концертных» кафе, где пестрота нарядов и многолюдный оркестр создавали совсем другую атмосферу. Можно упомянуть, как пример, кабаре вроде «Ша Нуар», но самое известное кафе такого рода находится буквально в двух шагах от Сакре-Кёр – «Проворный Кролик» (Le Lapin Agile).

Еще в 1875 году карикатурист Андре Жилль изобразил над входом в безымянное кабаре, где сам выступал как шансонье, выскакивающего из кастрюли кролика в красном шарфике. Цвет шарфика намекал на Коммуну: Жилль успел поучаствовать в баррикадных боях. Кабаре тотчас же прозвали «Кроликом Жилля» (Le Lapin à Gill), но скоро кто-то заметил, что, если чуть-чуть изменить второе слово, получится гораздо смешнее – Le Lapin Agile – «Проворный Кролик».

Около 1900 года у «Кролика» охотно собирались художники, потому как все они жили неподалеку. Сюда заходили пропустить рюмочку абсента и Ренуар, и Ван Гог, и Тулуз-Лотрек; Пикассо вообще был там постоянным клиентом, а в начале XX века появился Аполлинер, читавший публике свои стихи.

Здесь же, за углом, жил Аристид Брюан, по-видимому, первая настоящая звезда шансона, певец, которого знают все – по портрету Тулуз-Лотрека, увековечившего его в черном пальто и красном шарфе.

Я толкаю дверь и понимаю, что здесь ровно ничего не изменилось, а ведь именно здесь все начиналось, здесь на самом деле был дан старт тому, что стало современным шансоном. Брюан обладал способностью выводить публику из себя. Эта способность и сделала его знаменитым. Публика приходила специально послушать его, а вдобавок получала прекрасные песни. Обо всем этом я сейчас и расскажу.

«Клип-клап, / Клип-клап, хоп-ля-ля»

«Проворный Кролик» постоянно пытается эксплуатировать прошлые заслуги своего знаменитого кабаре. Закажите выпивку и слушайте. Сперва юные девушки разогревают зал, исполняя классические веселые песенки.

Собственно программу начинает человек с мегафоном; он приносит музыкальный инструмент и снова уходит, чтобы принести тетрадку с текстами. Меня немного раздражает его наглое поведение. Похоже, он делает все, чтобы нас рассердить. Поглядите-ка, трюк Аристида Брюана все еще работает, а ведь мне хотелось узнать, как он дразнил публику.

Прежде чем я это осознал, я уже подпевал актеру. И не только подпевал: скоро обнаружилось, что мне всучили что-то вроде громадной погремушки. Дама напротив с энтузиазмом размахивала треугольником. Атмосфера становилась все более отвязной. Апофеозом стали последние два номера все того же «Брюана», но сперва нас ожидал еще один сюрприз. На сцену внезапно ворвалась какая-то дама… Впрочем, – о чем я? Никакой сцены там не было, она появилась между столиками. И была объявлена как Иветт Жильбер с севера.

Иветт Жильбер? Величайшая звезда начала XX века? Та, что расчистила дорогу реалистическому шансону а-ля Эдит Пиаф? Та, которую, как и Брюана, изображал на своих холстах Тулуз-Лотрек?

В 1889 Зигмунд Фрейд приехал в Париж на первый конгресс по гипнозу и услыхал пение Жильбер. Они вступили в переписку. И на письменном столе отца психоанализа долгое время стояла фотография его любимой певицы с ее автографом.

Истинный успех пришел к Иветт Жильбер, едва она появилась в Мулен Руж. Марсель Пруст описал ее триумфальное появление в своей первой статье.

Везде и во всем она старалась была первой, и записывать свои песни на пластинки она стала одной из первых, в 1898 году. И, таким образом, обеспечила себе бессмертие: все ее песни аккуратно собраны в моем шкафу. Возьмем, к примеру, «Мадам Арту» (Madame Arthur, 1892, до нас дошла в записи 1934 года). Что за чудесная музыка! «Всякий рад войти в число ее придворных. Отчего, ведь она некрасива? Что с того? Зато – невыразимо прелестна». Это je-ne-sais-quoi – не-вы-ра-зи-мая прелесть – действует сильнее, чем элегантность, духи, роскошное платье. Определение, прекрасно подходившее к самой Иветт Жильбер.

Увидев ее, битком набитый зал замирал: не из-за внешности, не из-за божественного голоса, но из-за манеры поведения, из-за непременных соленых шуточек и фривольных анекдотов.

«Мадам Арту» – мастерская работа, пережившая свое время, что с полной очевидностью показала Жюльетт Греко в 1970 году.

Двойник Жильбер выкрикивает в зал название ее главного хита, и зал взрывается. «Фиакр» (Le fiacre, 1888) неотразим. Я вскакиваю с места, все давно уже стоят – то, что происходит, танцем не назовешь: я раскачиваюсь из стороны в сторону, переступая с ноги на ногу. Все раскачиваются. «Проворный Кролик» превращается в гигантские качели. Поющие качели! Все в восторге, песня завершается. И – оп-ля! – «Фиакр» повторяется еще раз. Только потом мне приходит в голову, что эта песня – музыкальный клип по мотивам знаменитых страниц из «Мадам Бовари» Флобера.

В песне говорится о паре, скрывшейся за плотно задернутыми шторками наемной кареты, в музыке содержатся звуки, помогающие слушателю почувствовать происходящее. И наши мысли немедленно переносятся к Эмме Бовари, назначившей свидание влюбленному в нее юноше Лео в кафедральном соборе Руана. А как в песне Жильбер зовут человека в карете, едущей по дороге? Именно так: Лео! Эмма собирается расстаться с ним, но в последний момент все-таки решает пойти на свидание. Ее возлюбленный входит в церковь в большом возбуждении. Чтобы охладить его энтузиазм, Эмма предлагает полюбоваться убранством церкви. Они прогуливаются мимо рубенсовских и прочих полотен, развешанных на стенах. Леон умирает от желания. Он выводит Эмму из церкви и сажает в карету. Далее следует одна из лучших эротических сцен в мировой литературе. Ни одного непристойного слова или описания. Ни распущенных волос, ни стонов и вздохов; иногда говорится о «вздымающейся груди». Только карета, летящая по улицам Руана, словно сорвавшийся с цепи хищник. Ничего не сказано, но воображение читателя уносится вслед за каретой – вдаль.

О происходящем в карете песня говорит еще меньше, чем роман Флобера, но в ней звучит замечательный набор звуков, имитирующих движение кареты: «Клип-клап, / Клип-клап, хоп-ля-ля!» Они передают и движение человека, подскакивающего на козлах, и ритм движения кареты. Это свингующее «Хоп-ля-ля!» иногда преследует меня целыми днями, что утомительно, поскольку каждое «Хоп-ля-ля!» побуждает слегка подпрыгнуть, на манер человека, скачущего на лошади. Исполнение можно оживить, пощелкивая языком между куплетами, чтобы подхлестнуть лошадь, запряженную в карету, – как в интерпретации Жана Саблона (Jean Sablon) 1952 года. Саблон был первым актером, использовавшим микрофон на сцене, и потому сумел очень верно передать цокот копыт.