Бронислав Малиновский - Избранное: Динамика культуры Страница 65

Болобеса, жена одного из прежних верховных вождей Киривины, убежала от мужа в свою деревню и из-за угроз своих же родственников (дяди и братьев) отослать ее назад силой совершила самоубийство (ло’у). Мне известен целый ряд случаев, иллюстрирующих напряженные отношения между мужем и женой, между любовниками и между родственниками.

В психологии самоубийства следует отметить два мотива. Во-первых, здесь всегда есть какой-то грех, преступление или взрыв страсти – та вина, которую нужно искупить. Это может быть или нарушение правила экзогамии, или прелюбодеяние, или обида, нанесенная невинному, или, наконец, попытка уйти от своих обязанностей. Во-вторых, это протест против тех, кто сделал данный проступок всеобщим достоянием, публично оскорбил виновника и поставил его в безвыходное положение. Один из этих мотивов может иногда выступать с большей силой, чем другой, но обычно оба присутствуют в равных долях. Лицо, публично оскорбленное, признается в своей вине, берет на себя все последствия и наказывает себя само; но в то же время этот человек провозглашает, что к нему плохо отнеслись, обращается к чувствам тех, кто довел его до крайности – если это друзья или родственники; или же, если это враги, обращается к солидарности своих сородичей, требуя от них мести (лугва).

Самоубийство, конечно, не может восстановить законность, но оно дает обвиненному или преследуемому – независимо от того, виновен он или нет, – возможность уйти и оправдаться. Оно как бы давит на психику туземцев, удерживает их от насилия словом или делом, от всякого уклонения от обычая и традиции, которое могло бы оскорбить и обидеть кого-либо. Таким образом, самоубийство, как и чародейство, является средством, заставляющим туземцев точно соблюдать законы, удерживающим людей от крайних и нетипичных поступков. И чародейство, и самоубийство выступают в качестве консервативных факторов и как таковые образуют сильную опору права и порядка.

Итак, к каким же выводам подводят нас факты преступления и наказания, приведенные выше? Мы убедились, что принципы, на которых зиждется наказание за преступление, весьма неопределенны, что методы восстановления законности не имеют регулярного характера, что случай и личная страсть играют более важную роль, нежели некая система установленных институтов. Важнейшие из этих методов, по сути, являются побочными продуктами других, неправовых институтов, обычаев, учреждений и действий, таких как чародейство и самоубийство, власть вождя, магия, сверхъестественные кары за нарушения табу и акты личной мести. Эти институты и обычаи по своим главным функциям далеки от закона, они только частично и очень несовершенно служат поддержанию традиции и принуждению к ее соблюдению. Мы не встретим ни одного учреждения или обычая, которые можно было бы классифицировать как формы «соблюдения законности» на основании кодекса и с помощью установленных методов. Все законные институты, которые мы знаем, являются скорее средствами пресечения незаконного и нетерпимого состояния дел, восстановления равновесия в социальной жизни и обеспечения выхода чувствам обиды и несправедливости, переживаемым отдельными людьми. Само понятие преступления в тробрианском обществе может быть определено только в самых общих чертах – иногда в качестве такового выступает взрыв страсти, иногда нарушение некоторого табу, иногда покушение на личность или собственность (убийство, кража, нападение), иногда это – уступка своим преувеличенным амбициям, богатство, не санкционированное традицией и противоречащее прерогативам вождя или кого-либо из старейшин. Мы убедились также, что даже самые строгие запреты на практике бывают достаточно гибкими, поскольку существуют традиционные методы, позволяющие обходить их.

Теперь перейдем к рассмотрению примеров, в которых закон на самом деле не нарушается неким явно противоправным действием, но наталкивается на систему легального обычая, почти столь же сильного, как само традиционное право.

III. Конфликтующие системы права

Первобытный закон не является однородной, полностью унифицированной совокупностью правил, из которых по единому принципу строится последовательная система. Об этом мы уже знаем из предыдущего обзора правовых фактов на Тробрианских островах. Совсем наоборот, право этих туземцев складывается из ряда систем, более или менее независимых и лишь частично согласующихся между собой. Каждая из них – материнское право, отцовское право, брачное право, прерогативы и обязанности вождя и так далее – имеет какую-то собственную сферу действия, но может также выходить за свои законные границы. Результатом этого является состояние напряженного равновесия, иногда нарушаемого внезапными взрывами. Исследование механизмов таких конфликтов между принципами права, конфликтов открытых или замаскированных, имеет исключительно поучительный характер и выявляет сущность социальной жизни в первобытном племени. Теперь я перейду к описанию нескольких соответствующих событий, а затем к их анализу.

Сначала опишем драматическое событие, иллюстрирующее конфликт между основным правовым принципом – так называемым материнским правом, и одним из самых сильных чувств – отцовской любовью, с которым связан ряд практик, признаваемых обычаем, хотя и противоречащих закону.

Эти два принципа, материнское право и отцовская любовь, приходят в наиболее острое противоречие в отношении мужчины к сыну сестры, с одной стороны, и к собственному сыну – с другой. Для мужчины племянник по материнской линии является ближайшим родственником и ближайшим наследником и всего его имущества, и его социального положения. С другой стороны, своего сына он не считает родственником и не связан с ним законной родственной связью; единственное, что их с этой точки зрения объединяет, это брачные отношения отца и матери{217}.

Но в реальной жизни отец несравненно более привязан к своему собственному сыну, чем к племяннику. Между отцом и сыном существуют постоянная дружба и личная привязанность; между дядей и племянником нередко солидарность отягощается соперничеством и подозрениями, возникающими всегда, когда речь идет о преемственности и наследовании.

Таким образом, доминирующая правовая система материнского права связана с довольно слабым чувством, тогда как отцовская любовь, несравненно менее важный правовой фактор, поддержана сильной личной привязанностью. Если речь идет о вожде, власть которого значительна, личные чувства оказываются сильнее закона и позиция сына в этом случае не менее прочна, чем позиция племянника.

Так обстоит дело в столичной деревне Омаракана, резиденции верховного вождя, власть которого распространяется на весь регион и влияние которого сильно на многих архипелагах, а слава расходится по всей восточной части Новой Гвинеи. Вскоре я обнаружил, что между его сыновьями и племянниками идет непрерывная борьба, борьба, которая приобретает действительно острую форму в постоянно возобновляющихся стычках между его любимым сыном Намваной Гуйа’у и вторым по возрасту племянником Митакатой.

Последний взрыв произошел тогда, когда сын вождя нанес серьезную обиду племяннику в споре, который происходил перед правительственным наместником региона. Племянник Митаката был в итоге осужден и арестован на один или два месяца. Когда весть об этом дошла до деревни, кратковременная радость сторонников Намваны Гуйа’у сменилась паникой, так как каждый почувствовал, что в деле наступил критический момент. Вождь закрылся в своей хижине, полный недобрых предчувствий о последствиях, грозивших его любимцу, который по общему мнению поступил безрассудно и допустил нарушение закона племени и племенной солидарности. Родственники арестованного молодого претендента на титул вождя едва сдерживали гнев и возмущение. Когда настала ночь и деревня утихла, каждая семья в молчании села за вечернюю трапезу. На центральной площади никого не было – Намвана Гуйа’у не показывался, вождь То’улува скрывался в своей хижине, большинство его жен и родственников также остались в помещении. Вдруг громкий голос прозвучал посреди молчащей деревни. Багидо’у, законный наследник вождя и старший брат арестованного, стоя перед своей хижиной, заявил, обращаясь к обидчику семьи: «Намвана Гуйа’у, ты принес несчастье. Мы, клан Табалу из Омараканы, позволили тебе остаться с нами и жить среди нас. Ты имел в Омаракане достаточно пищи, ты ел нашу пищу, пользовался свиньями, которые нам подносили как дань, и нашей рыбой, ты плавал в нашей лодке. Ты построил хижину на нашей земле. Теперь ты нанес нам обиду. Ты солгал. Митаката в заточении. Мы не хотим, чтобы ты оставался здесь. Это наша деревня! Ты здесь чужой. Убирайся! Мы изгоняем тебя, прочь из Омараканы!».

Эти слова были произнесены громким пронзительным голосом, дрожащим от сильного волнения. Каждое предложение заканчивалось паузой и, как камень, летело через пустое пространство в хижину, где сидел погруженный в размышления Намвана Гуйа’у. Потом свое слово сказала младшая сестра Митакаты, а затем какой-то юноша – один из племянников. Их слова были почти такими же, как в первой речи, рефреном звучала формула изгнания, йоба. Эти речи были выслушаны в глубоком молчании. Деревня застыла, но как только минула ночь, Намвана Гуйа’у навсегда покинул Омаракану. Он отправился в свою родную деревню Осаполу, расположенную в нескольких милях от Омараканы, и поселился там, откуда была родом его мать. Целыми неделями мать и сестра оплакивали его громкими траурными рыданиями. Вождь три дня не выходил из хижины, а когда вышел, было видно, что он постарел, сломанный болью. Все его личные мысли и чувства, естественно, были на стороне любимого сына. Однако он ничем не мог ему помочь. Сородичи вождя действовали по принадлежащему им праву, то есть в согласии с законом племени, и он должен был присоединиться к ним. Никакая сила не могла отменить приговор изгнания. Если прозвучали слова «ступай прочь» (бакула), «мы изгоняем тебя» (кайабаим), человек должен был уйти из деревни. Эти слова, очень редко произносимые с полным чувством их значимости, имеют обязательную силу и почти магическую власть, когда они адресуются жителями деревни чужаку, живущему среди них. Человек, который осмелился бы проигнорировать содержащееся в них страшное презрение и остаться, несмотря на него, был бы опозорен навсегда. По сути, никакого выхода из этого положения, помимо немедленного подчинения ритуальному изгнанию, нельзя даже представить.