Бронислав Малиновский - Избранное: Динамика культуры Страница 68

Если подвергнуть личные отношения в рамках субклана конкретному анализу, то окажется, что напряженные и явно неприязненные отношения между дядей и племянником, как мы это видели в Омаракане, по крайней мере не являются редкостью. Истинная дружба иногда бывает между братьями, как это было с Митакатой и его братьями или с Намваной Гуйа’у. Однако, с другой стороны, и здесь, как в легенде, так и в жизни, известны случаи сильнейшей ненависти и акты насилия и вражды. Я приведу конкретный пример фатальной дисгармонии между теми, кто должен был бы составлять ядро клана, то есть внутри группы братьев.

В деревне, расположенной вблизи места, где я находился, жили три брата, из которых самый старший, глава клана, был слепым. Самый младший брат привык пользоваться этим его недостатком, срывая орехи бетеля с пальм, прежде чем они созревали. Слепой тем самым лишался принадлежащей ему части. Однажды, когда он в очередной раз обнаружил, что его надули, он впал в ярость, схватил топор и, затемно пробравшись в хижину брата, нанес ему удар. Раненый убежал и спрятался в доме третьего брата. Тот, разъяренный нападением на младшего брата, схватил копье и убил слепца. Трагедия имела прозаический финал, так как убийца по решению суда был посажен в тюрьму на год. В давние времена – в этом были согласны все мои информаторы – он совершил бы самоубийство.

В этом случае мы встречаемся с сочетанием двух типичных преступных действий: кражей и убийством, и следует их коротко рассмотреть. Ни одно из этих преступлений не играет значительной роли в жизни тробрианских туземцев. Кража выражается двумя понятиями: квапату (буквально «схватить») – слово это означает незаконное присвоение предметов личного употребления, орудий и ценных предметов – и вайла’у, специальным термином, которым называют кражу пищи растительного происхождения с огородов или из хранилищ ямса, а также похищение свиней или птиц. Если кражу предметов личного использования считают большим злом, то кража продуктов является наиболее позорной для вора. Для тробрианца нет большего позора, чем не иметь провизии, ощущать нехватку продуктов питания или просить их. Поэтому когда человек своим поступком обнаруживает, что находится в таком положении, что должен воровать пищу, то это вызывает такое сильное к нему презрение, какое только можно вообразить. Далее, кража ценных предметов является почти невозможной, поскольку все они хорошо маркированы{219}, тогда как кража предметов личного использования не наносит владельцу, по сути, никакого серьезного ущерба. В каждом из этих случаев наказание заключается в насмешках и позоре, которые обрушиваются на виновного, и действительно, все случаи краж, которые мне известны, были совершены людьми не вполне нормальными, отбросами общества или малолетними. Кража у белого человека лично ему не нужных вещей, таких как товары, предназначенные для торговли, консервы или табак, которые он по скупости хранит под замком, не используя их, – это особая категория краж и, видимо, не считается нарушением закона, принципов морали или добрых обычаев.

Убийство случается крайне редко. По сути, во время моего пребывания, кроме выше описанного, был только один случай убийства: ночью копьем пронзили колдуна, пользующегося дурной славой, когда он скрытно подбирался к деревне. Это было сделано для защиты больного, жертвы колдуна, а сделал это кто-то из вооруженной охраны, которая в таких случаях стоит на посту всю ночь.

Кроме того, рассказывают о нескольких случаях убийства за прелюбодеяние, когда виновных ловят на месте преступления, или за обиду, нанесенную высокопоставленным лицам, наконец, в драках или поединках. И, конечно, также говорят об убийствах во время военных действий. Во всех случаях, когда мужчина погибает от рук людей из другого субклана, существует долг мести. Теоретически эта месть должна совершаться неотвратимо, но на практике она обязательна только в том случае, если речь идет о взрослом высокопоставленном человеке, но и тогда считается излишней, если погибший пострадал из-за собственной несомненной вины. В других случаях, когда вендетты явно требует честь субклана, ее избегают, заменяя «платой за кровь» (лула). Такой выкуп обычно применялся при заключении мира после войны, когда противной стороне давали компенсацию за каждого убитого и раненого. Но и при обычном убийстве лула освобождала наследников и родственников погибшего от обязанности вендетты (лугва).

Это снова приводит нас к проблеме единства клана. Все приведенные выше факты показывают, что единство клана, во всяком случае, не является ни выдумкой антропологии, ни единственным существенным принципом первобытного права, ключом ко всем его тайнам и проблемам. Действительное положение вещей, если его рассматривать во всей полноте и правильно понимать, весьма сложно, здесь имеет место много кажущихся и действительных противоречий и конфликтов, вызванных несоответствием идеала и форм его реализации, спонтанных человеческих стремлений и строгого закона. Единство клана есть правовая фикция, если понимать его в том смысле, что туземцы во всем, что они делают, утверждают и считают правильным, в том, что они принимают в качестве образца поведения, абсолютно подчинены требованиям клановой солидарности. Ведь, по сути, против этой солидарности люди почти постоянно грешат, и в обычной жизни ее практически нет. С другой стороны, при определенных обстоятельствах, прежде всего в ритуальной сфере, в жизни туземцев принцип единства клана доминирует надо всем. В случаях явного конфликта и открытого вызова единство клана стоит выше личных интересов, возвышается оно и над человеческими слабостями, которые, несомненно, в обычных условиях определяли бы поведение индивида. Этот вопрос имеет две стороны, и большинство важных событий в жизни туземцев, как и их институты, обычаи и отношения, нельзя правильно трактовать, если не учитывать каждую из этих двух сторон и их взаимодействие.

Нетрудно также понять, почему антропология ограничилась одной из этих двух сторон, почему приняла ригористичную, но фиктивную доктрину туземного права за полную истину. Эта доктрина представляет умственный, лежащий на поверхности, совершенно конвенциональный аспект права, открытый пониманию туземцев, тот аспект, который можно выразить с помощью ясных тезисов и определенных правовых формул. Когда туземца спрашивают, что бы он сделал в таком-то случае, он в ответ дает свое понимание того, что он должен был бы сделать; он ориентируется на образец наилучшего из возможных способов поведения. Если он выступает в качестве информатора полевого исследователя, ему ничего не стоит представить последнему идеал закона. Свои чувства, склонности, предвидения, свою склонность следовать своим чувствам, как и толерантность по отношению к отклонению от закона со стороны других людей, он оставляет для своего реального жизненного поведения. И даже если он сам поступает не так, как надо, он неохотно признался бы даже себе самому, что его поступки не отвечают требованиям закона. Другая сторона дела – естественный, импульсивный способ поведения, обход закона, компромиссы и обычаи неправового характера – предстает только перед тем полевым исследователем, который наблюдает жизнь туземцев непосредственно, отмечает конкретные факты, живет так близко к «материалу наблюдения», что понимает не только язык туземцев и их высказывания, но также скрытые мотивы поведения и их почти никогда не объясняемое на словах спонтанное поведение. «Анкетная» антропология постоянно сталкивается с опасностью игнорирования той стороны закона общества дикарей, которая образует изнанку данного закона. Эту сторону, можно сказать без преувеличения, терпят до тех пор, пока в точности не осознают ее, не выражают в словах, открыто не утверждают и тем самым – не ставят под сомнение. Это, может быть, объясняет генезис старой теории о «необузданном дикаре», у которого нет никаких обычаев, а поведение носит животный характер. Ученые, которые давали такое объяснение, хорошо знали запутанность и отсутствие закономерности в поведении туземцев, по крайней мере, не соответствующее точно предписаниям закона, но не отдавали себе отчета в том, какова структура правовых представлений дикарей. Современный полевой исследователь без долгих колебаний реконструирует эту структуру, опираясь на информацию, которую он получает от туземцев, но не вполне сознавая те искажения, какие в этой теоретической картине вызываются свойствами человеческого характера. Отсюда и возникает представление о дикаре как об образце законопослушного гражданина. Истина же заключается в сочетании этих двух версий, и, познав ее, мы открываем, что и старая иллюзия, и новая оказываются упрощением весьма сложной ситуации.