Александра Толстая - Дочь

Дочь

Часть I

ИЗ ПРОШЛОГО. КАВКАЗСКИЙ И ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

Июль 1914-го

Вероятно, это обычное явление: массы не отдают себе отчета в происходящих политических событиях ни в национальном, ни еще менее в мировом масштабе.

Люди обрастают своими мелкими интересами и не заглядывают дальше собственного благополучия, собственных забот и несчастий. Зачем нам ломать голову над делами государственной важности? Пусть этим занимаются цари, короли со своими министрами и парламентами, президенты республик.

Мы опоминаемся только тогда, когда грянула беда и непосредственно коснулась нашего благополучия.

Первая мировая война для многих разразилась неожиданно, хотя думающие и читающие газеты люди знали о милитаристских настроениях Германии, о боязни Германии великой и сильной в то время России, о вражде Австрии к Венгрии и Сербии, о ненависти к австрийцам сербов, которые не могли им простить Боснию и Герцеговину. Все знали о настроении австрийской династии Габсбургов, считавших себя избранниками - гордостью и могуществом Австрии.

Это знали все русские люди, но никому не хотелось верить в грядущую опасность. У каждого народа есть своя утешительная фраза, к ней прибегают, когда не хотят думать, волноваться и беспокоиться, - «Ничего... образуется...» Так говорят русские, утешая себя этой любимой поговоркой. У американцев, когда им не хочется думать о неприятном, тоже своя поговорка: «Эвритинг вилл би олл райт»[1].

Даже когда сербский юноша Принцип убил кронпринца Франца-Фердинанда в Сараево и уже слышалось бряцание оружием в Австрии и Германии, искавших повода к войне с Россией, и атташе английского посольства в Берлине продолжал еще делать все возможное, надеясь на благополучное разрешение конфликта, русские не верили в возможность войны - обойдется, мол, благополучно, образуется.

Но цель этих моих записок - не описание политических событий. Пусть это делают историки. Я принадлежала к числу людей, не вникавших в политические события. Кое-что слышала, почитывала газеты, и политические настроения проходили мимо меня, не задевая. Поэтому меня как громом поразило, когда 1 августа 1914 года была объявлена война.

Годы после смерти отца и до объявления войны были самыми тяжелыми в моей жизни.

При нем - у меня не было своей жизни, интересов. Все серьезное, настоящее было связано с ним. И когда он ушел - осталась зияющая пустота, пустота, заполнить которую я не умела.

Казалось, что оставленное отцом завещание на все его литературные права, посмертное издание трех томов его неизданных сочинений, покупка у семьи земли Ясной Поляны на средства, вырученные от первого издания трех томов, и передача этой земли крестьянам - все это должно было заполнить мою жизнь.

На самом деле этого не было. Нарушились мои отношения с семьей. Мои любимые старшие брат и сестра - Сергей и Татьяна, самые близкие, особенно Таня, к отцу, моя мать и братья, не получившие авторских прав, - все были обижены.

Это было тяжко.

И очень скоро наступило горькое разочарование в последователях отца, так называемых толстовцах.

В.Г.Чертков, с которым мне пришлось близко работать, - меня давил своим бессмысленным упрямством, прямой властностью, с которой мне в мои 26 лет и с моей неопытностью трудно было бороться, когда я считала его неправым.

Он считался другом отца, в ранней молодости бросил блестящую карьеру при Дворе, сделался строгим вегетарианцем, опростился и посвятил всю свою жизнь распространению философских сочинений отца. Вместе с Горбуновым-Посадовым он основал дешевое издательство «Посредник», распространявшее народные рассказы отца по 1-3 копейки на книжечку, и эта деятельность составляла главный интерес его жизни.

Одной из основных черт моего отца была благодарность за все, что люди для него делали. И это чувство благодарности отец очень сильно чувствовал по отношению к Черткову. «Никто не сделал для меня того, что сделал Владимир Григорьевич», - говорил отец.

Но трудно было найти более разных по характеру людей.

В нескольких строчках трудно определить, в чем заключалось это различие.

В Черткове не было гибкости, он был тяжел своей прямолинейностью, полным неумением приспособиться к обстоятельствам. Его поступки, действия, его ум, устремленный в одном направлении, не допускали компромиссов... У Черткова не было чуткости, в нем не было тепла. Чертков подходил к людям, строго анализируя их: если человек ел мясо и был богат, для Черткова он уже не был интересен. Для Толстого каждый человек был интересен, он любил людей. Может быть, как раз в этом-то и было различие между ним и его верным последователем.

Толстой испытывал радость в общении с людьми, и они интересовали его. Кто бы ни приходил к нему, с кем бы он ни сносился - он всегда видел в человеке что-то особенное...

Для Черткова светская дама была ничтожеством.

Для Толстого она с какой-то стороны была чем-то.

Чертков не заметил бы дурочку, которая, стоя у крыльца с глупой улыбкой, просила копеечку.

Для Толстого она была человеком, она была добрая и всех одинаково любила.

Для меня Чертков был тяжел, он давил меня...

Да. За редким исключением, я недолюбливала толстовцев.

Я чувствовала в них неискренность, несвободу какую-то, неестественность.

Помню, мой маленький шестилетний племянник читал объявление в доме Черткова: «Сегодня в 8 часов вечера будет прочтена лекция о духовном браке». Мальчик заинтересовался: «Аннушка, - спросил он кухарку, - что такое духовный брак?» Аннушка, здоровая работящая женщина, которая ежедневно варила пищу на всех этих лежебок, только махнула рукой: «Делать им нечего! Глупости выдумывают. Нынче духовный брак, а завтра духовные дети пойдут...»

Эти грязные, пахнущие грязным бельем люди с мрачными лицами, убивающие в себе всякую радость жизни, были мне противны, особенно после двух случаев, когда мне пришлось бежать от преследования этих «духовных» лиц.

В этих людях, за некоторыми исключениями, не было любви и была большая доля рисовки и самолюбования.

Они носили блузы, высокие сапоги, некоторые отпускали себе бороды. И в то время, как их учитель полностью понимал радость жизни, отражавшуюся в выражении его лица, улыбке, шутках, остротах, веселом смехе, - последователи сохраняли постные, мрачные лица, боясь лишней улыбкой, веселой песней нарушить свое безгрешие. Отец любил не только классическую музыку, но и народные, цыганские песни. Толстовцы избегали веселой, захватывающей музыки.

Помню, как знаменитая пианистка, исполнительница старых классических произведений на клавесине, Ванда Ландовска, гостившая у меня в имении рядом с домом Черткова, играла для его обитателей.

На другой день до нас дошли слухи, что молодежь плохо спала. Их разбудила игра Ландовской и навеяла грешные мысли.

Когда я об этом рассказала Ванде, она очень смеялась, а на следующий вечер во время ее игры у Чертковых я спросила ее: «Ванда, что вы наделали? Вы сегодня так играли, что я боюсь, что нынче ночью никто из толстовцев не сомкнет глаз!»

Были люди, как Мария Александровна Шмидт - большой друг отца, отказавшаяся от всей своей прошлой жизни и посвятившая себя помощи крестьянам, рядом с которыми она жила. В ней не было и тени неискренности, и она действовала на людей не словами нравоучения, а любовью.

Она очень помогала мне в этот трудный, безалаберный, нехороший период моей жизни.

На фронт

Я жила своими маленькими интересами, развлекалась, работала с крестьянами по передаче им земли и по организации кооперативов; старалась помочь им с помощью агронома улучшить их полевое хозяйство, и постепенно крестьяне вводили многополье, начали сеять клевер. Зимой я жила в Москве, летом - у себя в имении. Завела стадо племенных симментальских коров. Посылала молоко ежедневно в г. Тулу в больницу; приобрела кровных, рысистых лошадей. На них пахали и делали все полевые работы.

Со мной жила бывшая секретарша моей матери, большая любительница собак. У нас в доме жили два черных пуделя. Один - мой верный Маркиз, прозванный так моим отцом, и его подруга Нитуш и две белые лайки: большие, могучие красавцы Беляк и Белко.

Я что-то делала, чем-то занималась, но все это было не то, в душе была пустота.

И вдруг неожиданно... война!

Против своего обыкновения, я с жадностью прочитывала газеты. В соединенном заседании Совета и Думы государь держал речь. «Мы не только защищаем свою честь и достоинство в пределах своей земли, - закончил государь свою речь, но боремся за единокровных братьев славян».

Громкое дружное «ура» было ответом на речь государя. После государя говорили председатель Государственного совета Голубев и председатель Государственной думы Родзянко.