Александра Толстая - Дочь Страница 2

Родина в опасности! И русские люди различных партий, толков, направлений объединились в одном горячем порыве любви к родине и преданности монарху, возглавляющему Россию.

Сидеть сложа руки было немыслимо. Уходят один за другим племянники, рабочие; взяли моих рысистых лошадей. Усадьба опустела, и все то, что частично заполняло жизнь, - хозяйство, организация и работа в кооперативах, - все отошло на задний план.

Я не могла сидеть дома, я должна была участвовать в общей беде. Я решила идти сестрой милосердия на фронт и поехала в Ясную Поляну проститься с матерью.

Трудно было узнать в этой старой, тихой и кроткой женщине мать, которую я знала раньше. Куда девались ее беспредельная энергия, воинственность, властность? Целый день сидела она в кресле и дремала. В укладе жизни Ясной Поляны почти ничего не изменилось. Только теперь во флигеле жила моя старшая сестра с дочкой Танечкой. Тот же повар Семен Николаевич - крестник моей матери - готовил завтрак к 12 часам дня и обед из 4 блюд к 6 часам вечера; к столу прислуживал старый служащий Илья Васильевич. В доме было тихо, безлюдно, скучно.

- Зачем ты едешь на войну? - сказала мне мать. - Ни к чему это. Отец был против войны, а ты хочешь в ней участвовать.

- Я не думаю, чтобы он был против того, чтобы я помогала больным и раненым.

Но мать была недовольна:

- Ну, я сказала тебе свое мнение, но я знаю, что это бесполезно. Ты всегда делаешь все по-своему...

Чертков и толстовцы тоже меня осудили, но меня это не трогало. Я не могла оставаться дома.

Еще при жизни отца я увлекалась медициной. Изучала анатомию, физиологию. Вместе с доктором Никитиным - нашим домашним врачом, приглашенным моей матерью, чтобы следить за здоровьем отца, - мы организовали амбулаторию в деревне и принимали больных крестьян не только из Ясной Поляны, но и со всей округи. Доктор Никитин многому меня научил. Исследуя больных, он читал мне целые лекции о той или иной болезни, учил меня делать перевязки, приготавливать мази, делать уколы. Краткие курсы сестер милосердия и практическая работа в Звенигородском госпитале, где главным врачом был доктор Никитин, помогли мне легко выдержать экзамен на сестру милосердия военного времени.

В госпитале меня назначили хирургической сестрой. Привыкать было трудно. Первый раз, когда мне пришлось увидеть нагого человека, я растерялась... Но доктор мне помог:

- Сестра, что с вами? Живо! Скальпель! Тампоны! - крикнул доктор.

Стало стыдно, неловкость исчезла, передо мной был страдающий человек, ему надо было помочь. Второй раз мне сделалось нехорошо, когда доктор пробивал больному череп. Но... человек ко всему привыкает...

Работа в тылу меня не удовлетворяла. Я решила просить перевода на фронт. Мне хотелось забыться, хотелось подвигов, геройских поступков... Политические события проходили мимо, не задевая меня! Разгром немецкого посольства, вспыхнувшая ненависть ко всему немецкому, наше наступление в Галиции, наше августовское поражение в Восточной Пруссии - все это, к стыду моему, меня мало интересовало. Волновал только собственный вопрос: попаду ли я на фронт?

Председателем Всероссийского Земского Союза был князь Львов. Я пошла к нему просить место, все равно где, только ближе к фронту.

Князь Львов, как мне казалось, насмешливо улыбался.

- Вы на фронт? Если вы хотите ответственной работы, я вам прямо скажу: вы не годитесь. Вы непрактичны, неопытны.

Я рассердилась. Его насмешливое лицо раздражало меня.

- А какое вы имеете право думать, что я не умею работать?

- Не обижайтесь, я один раз наблюдал в Туле, как вы сдавали свой яблочный сад и арендатор вас надул... Нет у вас деловой смекалки...

Да, я вспомнила, это было в конторе адвоката. Я не была знакома тогда с князем Львовым, но меня поразили его практичность и умение разговаривать с арендатором, выколачивая из него каждую копейку. Он был прав - я не умела этого делать.

- Но какое же это имеет отношение к работе на фронте?

На ответственную работу он меня так и не взял, и только через несколько месяцев меня назначили уполномоченной Всероссийского Земского Союза. В конце концов я попала в санитарный поезд, работавший на Северо-Западном фронте.

Белостоцкий санитарный пункт

Наш поезд привозил раненых и больных с фронта в Белосток на санитарный пункт, где их перевязывали и эвакуировали дальше.

Облик нашего старшего врача Марии Александровны Савиных совсем не подходил, в моем представлении, к ее профессии. Она была очень красива. Правильные черты лица, черные брови, карие живые глаза, молодое лицо и... совершенно белые волосы. Мы все уважали и любили ее. Она была прекрасным товарищем - веселая, общительная, но была плохим и неопытным врачом. Пугалась тяжелых случаев ранения, терялась, когда надо было принять экстренные меры, сделать операцию, чтобы спасти раненого или больного.

Раненых привозили прямо с поля сражения, и бывали тяжелые случаи ранения в живот, в голову, иногда умирали тут же во время перевязки.

Никогда не забуду одного раненого. Снарядом у него были почти оторваны обе ягодицы. По-видимому, его не сразу подобрали с поля сражения. От ран шло страшное зловоние. Вместо ягодиц зияли две серо-грязные громадные раны. Что-то в них копошилось, и, нагнувшись, я увидела... черви! Толстые, упитанные белые черви! Чтобы промыть раны и убить червей, надо было промыть их сильным раствором сулемы. Пока я это делала, раненый лежал на животе. Он не стонал, не жаловался, только скрипели стиснутые от страшной боли зубы. Перевязать эти раны, чтобы повязка держалась и чтобы задний проход оставался свободным, было делом нелегким... Не знаю, справилась ли я с этой задачей...

Знаю только, что я была неопытна, что надо было пройти еще большую тренировку, чтобы научиться не расстраиваться, забыть об ужасных открытых ранах с белыми жирными червями, чтобы это не мешало мне нормально есть, спать...

Помню еще один случай: на перевязочном пункте в Белостоке я перевязывала солдата, раненного в ногу. Веселый был парень, и, хотя нога у него сильно болела, он радовался, что его эвакуируют: «Домой поеду, к жене, ребятам. Они, небось, соскучились обо мне». Напротив веселого солдата сидел на стуле немец. Рука перевязана кое-как, бурым потемневшим пятном через марлю просочилась кровь.

- Эй, немчура! - вдруг заорал во все горло веселый солдат. - Не гут, не гут, зачем ты мне, немецкая морда, ногу прострелил? А? - и показывает на рану.

- Jawohl[2]! - соглашается немец, показывая руку. - Und Sie haben mir auch mein Hand durchgeschossen[3] .

- Ну ладно, немчура, война, ничего не поделаешь... - точно извиняясь, сказал солдат. Оба весело и ласково друг другу улыбнулись.

Как-то раз наш поезд остановился в маленьком немецком городке. Городок чистый, армия не успела еще его загадить

Немцы ушли, побросав имущество. Тяжело было видеть, как солдаты ходили из дома в дом, набирая полные мешки разного добра, одежду, стенные часы, постельное белье. Мебель не унесешь, ее просто разбивали. Крах! Крах! Из верхнего окна чистого, уютного домика летят стулья, столы, комоды, а за ними с жалобным стоном сотен струн ударяется о мостовую пианино. Солдаты весело гогочут.

Доктор назначил меня в офицерский вагон. Я шла туда неохотно. С солдатами работать было легче. Они проще и поэтому деликатнее офицеров. Отворачиваются, когда надо, чтобы не смущать сестру. В офицерском вагоне несколько человек легкораненых, и, когда их перевязываешь, они позволяют себе отпускать грубые шутки, двусмысленные остроты.

Попасть в теплушки и покинуть их можно только на остановках. Закончив работу, приходится сидеть и ждать, пока наш длиннейший поезд подойдет к станции и можно будет выскочить и по платформе добежать до своего вагона.

Как-то раз пришлось долго ждать. Было особенно неприятно и скучно слушать банальные разговоры и остроты офицеров. Поезд едва полз по высокой, вероятно, только что построенной насыпи. Я смерила глазами высоту подножки - невысоко, и, не долго думая, спрыгнула на насыпь. И, о ужас! - поезд тотчас же наддал пару. Быстрее, быстрее один за другим проскакивали вагоны, проскочил и наш персональный вагон. Зима, мороз, а я в одном халате... Что делать? Вскочить обратно в поезд на таком ходу было невозможно. Я испугалась. Что я буду делать, если поезд уйдет и я останусь одна на полотне железной дороги? Ни одного жилья, кругом лес, занесенный снегом. И вдруг загремели колеса, застучали друг о друга буфера... Поезд остановился...

- А я, зная вас и на что вы способны, поглядывала в окошко и, увидев на насыпи вашу растерянную фигуру в белом халате, остановила поезд, - с упреком сказала мне Мария Александровна. - В другой раз, пожалуйста, этого не делайте, - добавила она, укоризненно качая своей седой головой.