Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939 Страница 10

2) Если посол национал-социалистской Германии сам приписывал себе дипломатический успех, то возникает вопрос относительно харак­тера и содержания тех германских архивных документов и воспомина­ний, которые должны были создать впечатление, что инициатива к заключению пакта исходила от советской стороны: не составлены ли они с намерением убедить того или тех, кто их читал, в наличии совет­ской инициативы?

Желающему разобраться в этих вопросах приходится коснуться сложных вопросов устного и письменного общения в условиях тотали­тарной системы — совершенно неизученной области, хотя в нашем сто­летии миллионы людей оказались в лагерях и были уничтожены из-за недозволенных высказываний. В этом исследовании будут рассмотре­ны по крайней мере три различных уровня приведения языка в соответствие с политическими реальностями нацистского государства: языковое приспособление, маскировка либо неупоминание подлинных обстоятельств:

— функционеры национал-социалистской Германии независимо от собственных, возможно несовпадающих, но в процессе работы ото­двинутых на задний план, взглядов хотели и в языке подражать своим высшим руководителям и непосредственным начальникам;

— чиновники, сознавая собственную несовпадающую позицию в оценке вещей, использовали на службе, главным образом по причине самосохранения, определенные расхожие формулировки и шаблонные фразы, рекомендованные, например, для министерства иностранных дел в качестве facon de parier («языковой нормы»), чтобы скрыть свои истинные настроения и одновременно оказывать влияние в нужном на­правлении;

— чиновники, прибегая зачастую к туманным намекам, обходили истинные побуждения с помощью нарочито лаконичной, сугубо дело­вой или обыденной речи.

Эти три языковые особенности, и главным образом две последние, возникшие в условиях давления тоталитарной власти и представляю­щие собою характерные формы камуфляжа, прежде в полной мере в расчет не принимались. Их, однако, необходимо учитывать, чтобы не упустить из виду основные планы и особенности их претворения в жизнь. Это относится а fortiori к тем отдельным сферам, в которых по­литическая деятельность перерастала в сопротивление. Учет соот­ветствующей языковой маскировки является здесь непременным требованием. Все же многие исследователи, особенно те из них, кото­рые никогда сами не мыслили, не действовали и не высказывались в ус­ловиях господства однопартийной системы, не всегда достаточно полно осознавали этот факт.

На особую целенаправленность внутренней структуры использо­вавшихся текстов и их ориентации на реакцию, которую они должны были вызвать у читающего, обращали внимание многие современники. Германский военный атташе в Москве Эрнст Кёстринг подчеркивал, что в своих отчетах о встречах представители обеих стран умели каж­дый раз вложить в уста главы государства и министра иностранных дел другой стороны слова, дававшие повод для дальнейшего зондажа и де­лавшие возможным политическое сближение[106].

На подобную целенаправленность формулировок германских до­кументов указал в своих воспоминаниях бывший советский полпред в Англии Иван Майский, испытавший такое же давление на совет­скую дипломатию в период расцвета сталинизма. Он также обратил внимание на аналогичные искажения в английских отчетах, к приме­ру лорда Галифакса о проведенных с ним беседах, и приписал всей «буржуазной дипломатии» стремление к пристрастному информиро­ванию. На этом фоне Майский первым задал вопрос: «Почему мы должны проявлять большее доверие к документам германских дипломатов?»[107]

Анализируя сделанные для Риббентропа (и Гитлера) герман­ским экономическим экспертом Карлом Юлиусом Шнурре записи бесед, проведенных им с советским поверенным в делах в Берлине Георгием Астаховым, Майский высказал подозрение, что Шнурре изложил позицию и слова Астахова не в том свете, в каком они в действительности были представлены, а приписал советской сторо­не большую готовность к сближению с Германией, чем существова­ла на самом деле.

Он подтвердил высказанное еще Намиром при обнародовании гер­манских дипломатических документов предположение, что они специ­ально подобраны и по содержанию «односторонни. Ведь мало кто станет распространяться о собственных ошибках и поражениях, которые при­шлось пережить. В своих воспоминаниях авторы принимают опреде­ленные позы, приукрашивая общую картину»[108].

В последнее время на присутствие активного, даже форсирующего момента в установлении контактов, в беседах, а также в записях, сде­ланных германскими дипломатами, обратила внимание и советская литература. Кобляков, к примеру, отметил «чрезвычайную актив­ность», которую в начале августа 1939 г. проявляла «германская дипло­матия»[109], а Андросов подчеркнул индивидуальный характер «авансов Шнурре» и неоднократных «запросов Шуленбурга»[110]. Эти выводы ос­новывались, вероятно, на сведениях, почерпнутых из отчетов и запи­сок советских дипломатов.

Один из главных свидетелей тех событий и соавтор германо-советского сближения, д-р Шнурре, неоднократно подтверждал высказы­вавшиеся предположения о том, что имевшие важное значение записки и донесения германских дипломатов составлялись с намере­нием добиться желаемого изменения в германо-советских отношени­ях. На прямой вопрос, не основываются ли эти записки на «свободной интерпретации», Шнурре с улыбкой осведомленного человека отве­тил: «Вполне возможно. Подобные свободные интерпретации в те вре­мена не были чем-то необычным»[111]. В самом деле, в глаза бросается тот факт, что авторами всех записок и отчетов, согласно которым со­ветская сторона проявляла заинтересованность в сближении с Герма­нией, а также различных документов, нацеленных на стимулирование этого сближения, являются лица прорусской ориентации, близкие к этой группе или какое-то время находившиеся под ее влиянием. Речь идет о донесениях Шуленбурга, Хильгера, Типпельскирха и Кёстринга из посольства в Москве, а также о записях фон Виля, Петера Клей­ста, Вайцзеккера, Вёрмана и прежде всего Шнурре, сделанных в Берлине.

Вместе с тем встает вопрос, не использовала ли германская дипломатия оставшуюся ей в 1938 — 1939 гг. ограниченную свобо­ду действий для того, чтобы с помощью заблаговременно подготов­ленной, целенаправленной инициативы вовлечь Гитлера и Сталина в договорные отношения, которые определили бы внешнюю поли­тику Германии на длительный период? В пользу этой гипотезы го­ворят веские доводы. Поэтому внешнеполитические и дипломатические события, связавшие Германию и Россию в реша­ющий период между Мюнхенским соглашением и пактом Гитле­ра — Сталина, следует рассматривать — даже при опасности определенной перспективной однобокости — главным образом с по­зиций германского посольства в Москве. Центральное место при­надлежит замыслам и политическим оценкам сотрудников посоль­ства, на глазах которых возник этот пакт, и в первую очередь самого посла, со своего привилегированного поста выполнявшего посреднические функции. Как справедливо заметил А.Тейлор. «ни­кто не мог судить о советской политике лучше Шуленбурга»[112].

Кроме того, не остаются без внимания и известные исторической науке ссылки на важные решения Гитлера и Сталина, изучаются новые данные об их вмешательстве в проявленную дипломатией инициати­ву. Таким образом, складывается сложная картина постепенного сбли­жения, в центре которой — труднейшая дипломатическая работа, когда-либо выполнявшаяся в условиях взаимного недоверия двух тота­литарных государств.

ГЕРМАНСКАЯ ДИПЛОМАТИЯ В РОССИИ ПОСЛЕ МЮНХЕНСКОГО СОГЛАШЕНИЯ

Иностранные специалисты по вопросам германской внешней по­литики полагали, что «вторая мировая война должна была бы начаться[113] 1 октября 1938 г.» . Непредвзятым наблюдателям в Германии, сле­дившим за поведением своего правительства во время обострения так называемого судетского кризиса и имевшим точную информацию о внешнеполитической подоплеке, было «ясно, что Г(итлер) с крайним легкомыслием стремился к войне». В критические дни (27 — 28 сентяб­ря 1938 г.) «положение представлялось почти безнадежным»[114]. Рейхс­канцлер Гитлер и имперский министр иностранных дел фон Риббентроп продемонстрировали немецкому народу и всему миру свою решимость превратить кризис, во многом искусственно вызванный гер­манской стороной вокруг немецкого населения Судетской области, в вооруженный конфликт. После присоединения 13 января 1935 г. Саар­ской области на западе и аншлюса Австрии 13 марта 1938 г. на юге «третьего рейха» в повестке дня охваченного манией экспансионизма германского канцлера значился захват Чехословакии на востоке «третьего рейха».