Хорхе Анхель Ливрага - Театр мистерий в Греции. Трагедия Страница 10

Чтобы избежать присущего нашему веку искаженного восприятия так называемой «греческой мифологии», будет уместно пояснить, что для греков классической эпохи Зевс не был богом-Абсолютом, а был похож на бога-творца из иудейского Ветхого завета, Иегову, и, следовательно, был подвержен соблазну мести, гнева и милосердия. Зевс-Зен у греков или Адонаи («Господин непроизносимого имени») у иудеев гораздо выше всего этого. Только с приходом христианства и его развитием во II и III веках Иегова стал идентифицироваться с Абсолютным Богом, единым и триединым одновременно.

Мойра указывает каждому человеку его долю счастья и несчастья, она одновременно и надежда, и предостережение. Когда человек выходит за пределы назначенного ему Мойрой, он впадает в hybris, неумеренность, разновидность «греха».

И тогда на виновного падает вся тяжесть Дике – закона справедливости и воздаяния, устанавливающего очистительное наказание, которое должно восстановить моральную экосистему… «Да свершится со свершившими».

Немезида иногда выступает как «божественное возмездие», а иногда как негодование или порицание греха. Это то, что преследует нарушившего Справедливость – Божественную Гармонию, которая поддерживает Космос и человечество в движении к своему предназначению – совершенству.

Таинственным образом, благодаря скрытым законам, которые Эсхил не объясняет, это уравновешивающее возмездие может пасть на виновного либо немедленно, либо по прошествии некоторого времени (в другой жизни?) и даже на его потомка, который несет ответственность как за добрые, так и за дурные поступки предков.

Три ипостаси Судьбы – Мойры: Клото (рождение), Лахесис (жизнь) и Атропос (смерть)

У Эсхила важную роль играет дух мщения Аластор, который подталкивает потомка виновного к преступлению… «Кровь взывает к крови». Или, как сказали бы позже: «Взявшие меч мечом и погибнут». Это своеобразная природная, родовая память. Для Эсхила человек тесно связан с семьей, погружен в нее, и все члены одной семьи разделяют между собой и добро, и зло. Никто добровольно не стремится к преступлению, к нему влечет лишь страсть, аté, демон слепоты, который овладевает человеком, когда дурные действия, желания или мысли ослабляют его. Отсюда проблема ответственности и вопрос: свободен ли человек, свободны ли боги и высшие силы?

Немезида

Из тех произведений, которые есть в нашем распоряжении, мы можем сделать вывод, что для трагиков в целом и для Эсхила в частности свобода и судьба сосуществуют, уживаются вместе, причем свобода обусловлена судьбой. Более того, без определенной доли свободы и ее осознания – Света Прометея – не могло бы существовать никакого трагического очищения и силы Немезиды нельзя было бы применить из-за отсутствия гибриса.

Николя-Себастьян Адам (1705–1778) Прометей прикованный

(Лувр, Париж)

Прометей, подарив человеку свет-огонь Разума, принес ему одновременно и добро, и зло. Он сделал его активно действующим участником Космоса, что кто-то счел слишком поспешным. Этот дар был обретен слишком рано, но если бы он был получен естественным путем, без «похищения», то не стал бы достоянием человечества на нынешнем его этапе. Греческий Прометей подобен Манасапутрам* из индийского эзотеризма, поскольку дал человеку, блуждавшему в потемках инстинктов, свет понимания и возможность освободиться от «роботоподобного» механизма формального аспекта Природы.

В театре Мистерий Эсхила Прометей – «великий бунтарь», подобный Люциферу гностиков. Другие персонажи, такие как Клитемнестра, Ксеркс, Орест, Этеокл, фактически не бунтуют, они влекомы силами Природы. Но даже в этих случаях индивидуальная свобода связана с Космической Свободой. На самом деле противоречия здесь нет.

Меллер отмечает разницу между этими и последующими, христианскими представлениями. Например, Клитемнестра и Агамемнон в одно и то же время и виновны, и невиновны, поскольку в основе их поступков лежит влекущее их иррациональное (для людей) начало, и, следовательно, они на самом деле не греха совершают. Тяжесть неизбежного преступления нависает над домом Атридов и над потомками Тиндарея.

Прощение Ореста не разрешает проблему ответственности человека. Орест в действительности не оправдан, поскольку он не объявлен невиновным. Просто Милосердие прерывает (на время?) цепь преступлений. Основываясь на мнении Меллера, мы можем сказать, что боги как бы выжидают, когда человек проявит слабость и сделается таким образом жертвой até, слепоты.

Вместе с Меллером и Пэги* мы могли бы сделать вывод, что «греки не имели тех богов, которых заслуживали». Но этот вывод был бы анахронизмом и к тому же следствием пристрастного взгляда. Нельзя судить о какой-либо форме религиозных, политических или социальных представлений с позиции другой, особенно сам с ней связан, да еще и с расстояния в несколько столетий. Так говорить о «греческой мифологии» и «священной истории христианства» значит заблуждаться. Они обе – «мифологии» и «священные истории»… Как минимум, для исследователя-философа, который честно ищет истину, не считая, что она может принадлежать ему или какому-то «избранному народу», – это племенное представление никак не поможет нам понять себе подобных, независимо от того, живут ли они в этом столетии или жили в прошлые века.

Слова Сократа: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю» продолжают светить нам, подобно маяку скромности, человечности и глубокой мудрости.

14. Политические взгляды

Это одна из самых острых тем, наиболее трудная для анализа в такой исторический момент, как последняя четверть ХХ века, когда все политизировано и подчинено противоестественным, субъективным, фантастическим мифам и допущениям. Однако мы должны прояснить политическую обстановку, в которой жил Эсхил, чтобы заинтересованный читатель получил о ней более целостное представление.

Детство Эсхила пришлось на времена правления потомков Писистрата. Старая аристократия теряла свои позиции, и власть перешла в руки тех, кого мы сегодня могли бы назвать «народной партией» – более точное сравнение трудно найти по причинам, о которых мы писали в предыдущем разделе. Для греков «демос» – это не весь народ, а только его часть, и демократия была властью именно этой части. Строго говоря, то же самое происходит и в наши дни, но сейчас все настолько завуалировано, что создается видимость, будто каждый может управлять и быть управляемым. Все было именно так, вопреки общепринятому мнению, что «демократией» в Афинах вплоть до времен Перикла управляли аристократы. Сам Эсхил был представителем знати, хотя и сельской. Можно вспомнить и жившего за сто лет до него Солона.

Но даже эта «аристократическая» форма демократии потерпела крах и держалась лишь благодаря моральным качествам своих главных героев, поскольку дальнейшему развитию больше, чем что бы то ни было другое, препятствовала старая система, и все материальные и духовные достижения появлялись уже вопреки ей. То же самое, как свидетельствуют его комментаторы-современники, утверждал и сам Эсхил.

В «Эвменидах» Эсхил восхваляет Суд Ареопага*, но это своего рода психологическая компенсация, поскольку в то самое время Перикл урезал юридическую власть Ареопага, оставив ему лишь рассмотрение уголовных дел об убийствах. В действительности сам Ареопаг имел аристократическое, очень древнее происхождение, но заблуждения, свойственные эпохе, – а любая эпоха имеет свои собственные заблуждения – «демократизировали» его. Будучи аристократом в подлинном смысле этого слова, Эсхил всегда был защитником настоящей свободы, отвергал деспотизм и поддерживал блестящие реформы Перикла. Неоспорима его верность как традиции, так и античным установлениям, родственным Мистериям.

Эсхил был пламенным патриотом, любившим свой город-государство Афины. Достаточно вспомнить эпитафию, которую он сам составил себе на Сицилии.

Мы должны принять во внимание, что персидские войны всколыхнули безвольных афинян, а исторический момент воскресил в их памяти героические чувства. Обычно разобщенный, афинский полис сплотился, подобно чешуйкам шишки, вокруг собственных традиций и вернулся к культу героев. Им возводили алтари, их ставили в пример молодым и старым, мужчинам и женщинам.

Афинам предстояло последний раз выступить в роли подлинного военно-политического лидера, ведь следующая всеэллинская война – перед растущей силой Македонии в эпоху Филиппа – была уже лишена грандиозности, за исключением божественного глагола Демосфена. Мы знаем, что Эсхил сражался при Марафоне и, скорее всего, при Саламине. И, так же как Сервантес два тысячелетия спустя, он был скорее солдатом, чем писателем.