Хорхе Анхель Ливрага - Театр мистерий в Греции. Трагедия Страница 11

Это, повторим, может шокировать современного читателя, однако война для древних была тесно связана с проявлением многих достоинств – сейчас в связи с развитием техники и погружением человечества в материализм это сделалось невозможным. Давайте отбросим всякое желание критиковать такое прославление войны, поскольку отсюда, с расстояния в 25 веков, мы не в силах ни понять тех людей, ни разумно судить о них.

В «Персах» Эсхил гордится тем, что он грек, а если смотреть шире – человек Запада, противостоящий Востоку – вечной угрозе для Европы. Эсхил вводит в этом произведении новшество: в трагедии хвалу грекам воздают сами персы, и в уста одного из них он вкладывает рассказ о битве при Саламине. А в трагедии «Семеро против Фив» Эсхил представляет гибель Полиника как возмездие за то, что тот вступил в союз с иноземцами, осаждавшими его город.

Хор из «Эвменид» в финале исполняет хвалебный гимн и просит процветания для Афин. Этот прекрасный город, несмотря на многочисленные превратности судьбы, разрушения и пожары, оставался источником духовного и культурного света для всего классического мира вплоть до наступления первых сумерек Средневековья. Афинская Академия, связанная с Мистериями, была закрыта жестоким указом Юстиниана в VI веке.

Глава IV

Стиль и язык

Сатир

(Капитолийский музей, Рим)

15. Эпические, лирические и драматические элементы

В трагедиях Эсхила мы встречаем все три этих элемента.

Элемент эпическийпредставлен повествованиями и описаниями, например, рассказом о битве при Саламине в «Персах» и эпизодом с Ио в «Прометее прикованном».

Элемент лирическийсостоит из обширных хоровых партий, одноголосий или дуэтов, исполнявшихся корифеем* или актерами. Как и опера XVIII–XIX веков, трагедия изобилует речитативами, часть из которых пелась, а часть декламировалась в сопровождении еле слышной музыки или в напряженной тишине.

Лиризм – одна из основных черт эсхиловских творений. Его персонажи говорят с воодушевлением, их речь исполнена величия и широты; это было свойственно лирической поэзии и введено в трагедию Эсхилом. Согласно Круазе, речитативы были очень похожи на пение. По Вейлю*, лиризм Эсхила чувствуется во всей структуре трагедии.

Строфическая структура собственно лирического произведения, например у Пиндара*, характеризуется единством композиции, это триада строфа – антистрофа* – эпод*. В трагедии мы видим большее разнообразие. Строфы (выдвижение хора) и антистрофы (обратное движение) могут сочетаться по-разному, а их символику усиливает единственный заключительный эпод, который исполняется у алтаря.

Элемент драматическийв последних трагедиях имеет большее значение, чем в первых. Он представлен диалогом, сценической техникой и всеми средствами драматической поэзии, например длительным и выразительным молчанием (как молчание Прометея в прологе, Клитемнестры перед хором старцев или Кассандры перед Клитемнестрой).

По свидетельствам комментаторов той эпохи, это безмолвие в произведениях Эсхила было настолько драматичным, что публика после абсолютного и почти религиозного молчания снимала груз напряжения, разражаясь стонами и рыданиями. На появление главного героя люди реагировали так же, как реагируют современные верующие христиане при виде цели своего паломничества в Фатиму*, Лурд* или Сантьяго*. Мистический аспект был основополагающим в классическом театре, который на самом деле имеет мало общего с тем, что мы называем театром сегодня.

16. Драматический язык

Аристофан считал Эсхила создателем языка трагедии, глубоко лирического по своему происхождению. Некоторые комментаторы называют отца трагедии предтечей классического театра. И в этом есть известная доля истины, ведь Эсхил применяет перед «непосвященной» публикой технику и специальные эффекты из мистериальных церемоний и тем самым вызывает у нее сильные эмоции, не лишенные романтизма.

В высшей степени интересны приемы, которые он использует для широкой публики. Например, вводя в трагедию иноземцев, Эсхил осознает, что если они будут говорить на «своих» языках, то большая часть зрителей не поймет их, а если герои будут пользоваться понятным для всех языком, их примут просто за переодетых греков. Он решает эту проблему, заставляя персонажей использовать архаический греческий язык, в который вкрапляет вышедшие из употребления слова. Этот прием позволял зрителям воспринимать собственный язык как чужой, «иностранный». Лучший пример этого педагогического эксперимента мы видим в «Персах». Очевидно, что Эсхил – гений, человек сверходаренный и «сверхъестественный».

Он владеет даром драматического языка; хотя стиль его всегда остается возвышенным и изысканным, персонажи низкого происхождения, как, например, дозорный из «Агамемнона» или кормилица Ореста из «Хоэфор», употребляют в своей речи сниженную лексику. Согласно Мюллеру*, слова в этих случаях отражали более низкий склад ума, а язык был похож на тот, каким в действительности говорили необразованные люди.

В особо напряженных сценах, когда персонажами овладевают великие страсти, их речь становится бессвязной, и это отражает их душевное состояние, как, например, речь Кассандры в бреду.

В трагедиях встречаются целые отрывки, смысл которых намеренно затемнен, неясен и нечеток. Надо полагать, что если так Эсхила воспринимаем мы, то и для его современников, не посвященных в Элевсине, в его трагедиях неясности было не меньше. Однако одна из гениальных черт этого театра жизни как раз в том и состоит, что для того, чтобы вживаться в него, необязательно понимать в нем всё. Психологические эффекты позволяют достичь особой драматической атмосферы. И атмосфера эта создается не только благодаря тому, что понятно, но и благодаря тому, что остается непонятым. Так воссоздаются обстоятельства человеческой жизни, где свет чередуется с мраком, уверенность – с сомнением, моменты счастья – с их противоположностью.

Стих Эсхила, необычайно звучный, сопровождался торжественным ритмом музыки и танца, который вместе со «спецэффектами» должен был ошеломить зрителя и ввести его в состояние «опьянения», подобно тому как это было в Мистериях Диониса, которые приводили душу в изумление и восторг.

17. Образы, метафоры

Язык Эсхила богат образами, многие из которых сложны и требуют работы воображения. (Театр более позднего времени, «классический» в полном смысле, отдалится от Мистерий и станет более ясным и понятным.) Например, в первом стасиме* «Персов» говорится, что в битве при Саламине мертвые тела, падавшие в море, разрывали на части немые чада пучин. Если рассматривать эту фразу отдельно, то ясно, что речь идет о рыбах. Но если принять во внимание, что это часть длинного повествования, то можно представить себе, какое внимание и напряжение требовалось от публики, чтобы она могла понять, о чем здесь говорится. Так одновременно обогащался язык зрителей и сами они невольно тренировали внимание, как это делали те, кто готовился к посвящению в Мистерии.

В «Просительницах» есть фраза: «Открытая вершина неприступной, отвесной и грубой скалы, что теряется в вышине, безжизненная, недоступная для коз и только грифами любимая».

Такая концентрация прилагательных, которые к тому же на языке оригинала звучат весьма своеобразно, производит необычный эффект и на того, кто это произносит, и на того, кто слушает.

В других местах Эсхил дает публике отдохнуть, объясняя тот или иной образ. В «Просительницах» Даная произносит простые слова: «Я вижу облако пыли, немого вестника войска».

Метафора* – излюбленная языковая фигура Эсхила, как и гомеровского эпоса с его неторопливым, торжественным ритмом, – производит сильное эстетическое воздействие. Но к ней добавляется еще и ямб*, которым написаны диалоги, требующие ярких, точных и сжатых метафор.

Любая трагедия Эсхила, насколько мы знаем, имела один центральный мотив, одну своего рода большую метафору, вокруг которой вращались и сталкивались другие, меньшие и менее значимые. Эсхил снова воспроизводит механизм Природы, проявляющийся на любом уровне – физическом, психологическом или духовном.

Дюмортье полагает, что лейтмотив «Прометея прикованного» – это так называемая «сбруя Прометея», поскольку все приспособления, которые использует Гефест, чтобы удержать титана, напоминают сбрую лошади.

Гермес говорит Прометею: «Ты, как жеребчик необъезженный, узду кусая, вздыбился, вожжам противишься» (пер. А. Пиотровского).