Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 3 Страница 101

Пришлось мне пообижаться за литературу. Ей не уделено никакого внимания. Все, что касается литературы, изображено лишь десятком книг, и ничем больше: жалкая полочка!

Центральный зал выставки, где сегодня гремел оркестр, производит большое впечатление. Здесь в натуре самолеты, танки, орудия, даже торпедный катер, на которых прославленные герои фронта били врага. Хорошо сделана панорама, изображающая передний край, — реалистично, похоже на действительность. Другие панорамы — неубедительны. Очень бедны стенды с фотографиями освобожденных пригородов. Никакого представления о виденном они не дают.

И хотя выставка в целом произвела на меня большое впечатление, я, уходя, думал о том, что посторонний осажденному Ленинграду человек не сможет, судя о нашем времени только по этой выставке, представить себе и тысячной доли того, что испытано и пережито нами[36].

2 мая

День за днем на Неве проносило лед. Последний раз я видел его — сдавленные, круглые, с обтертыми краями льдины — в горле Большой Невки, между Гагаринским Пеньковым буяном и Пироговским музеем. Одинокий торпедный катер выбивался из этого вялого льда. Корабли у набережной Жореса — транспорт, прижавшиеся к нему подводные лодки — очищались от зимней окраски. Свисая вдоль борта транспорта на талях, матросы соскребывали с него белую краску; транспорт в эти дни был пегим, некрасивым, будто облупленным и постаревшим.

Всю зиму здесь простояла шаланда, засыпанная землей и превращенная в форт: в землю была вправлена дзот, и одни амбразуры ее глядели вдоль набережной, на Литейный проспект, а другие — выше, поверх крыш домов, в небо. Ныне эта полузатопленная шаланда, вылезшая носом к самой набережной, оплескивается водой. Пролежит здесь шаланда долго: оттянуть ее невозможно, нужно прежде вывезти с нее землю. На корме этой руины команды ближайших судов оставляют свои велосипеды, так же как оставляли их на обломках других барж, что стояли, например, против Летнего сада, являя собою некие мостки от набережной к подводным лодкам, буксировщикам и другим зимовавшим здесь судам. Громоздились на баржах и бухты с кабелем, и бочки, и всякая другая тара.

Теперь голые шпангоуты этих взломанных барж омываются невской водой.

Она смыла, отнесла от набережных и гигантские груды грязного, насыщенного мусором снега, того, который всю зиму сваливали сюда дворники, свозя его с аккуратно расчищаемых улиц.

Цилиндрические, в метр высотой, питательные батареи для корабельных радиостанций зимою стояли на набережной, группируясь штук по десять в полукружьях, образованных гранитными скамьями, там, где скамьи обводятся лестничными спусками к Неве. Некоторые из этих зеленых цилиндров стояли на самых скамьях. Ныне, в ночной час, издали они кажутся молчаливо сидящими на скамьях людьми, стерегущими покой кораблей.

Все чаще по Неве сновали катера и буксирные пароходики, то уводя на другое место зимовавший корабль, то приводя на его место новый.

На Дворцовой площади уже недели три тому назад начались восстановительные работы. Трубчатый, металлический каркас, на котором зиждились леса, обводившие, кажется, все два с половиной года блокады Александровскую колонну, медленно, сверху вниз разбирался, — и недавно, проходя через площадь, я увидел, что последние металлические трубки каркаса грудами лежали у постамента колонны.

Разбитые, полуразобранные, полуразваленные трибуны, примыкающие к Зимнему, отстраивались заново, их обшивали фанерой и красили серой, стального оттенка краской.

Ремонтные грузовики трамвайного парка подъезжали к высоким фонарным столбам, выдвигали вверх свои круглые площадки, на фонарях устанавливались новые, белые, привезенные на других грузовиках стеклянные шары.

За несколько дней перед Первым мая вся приведенная в полный порядок площадь уже ничем не отличалась от той, какой она была до войны. Только все, и сегодня забитые фанерой, окна Зимнего дворца, как и везде в городе, еще не прозрели, солнечным лучам еще не пробиться во дворец.

Приведение Дворцовой площади в полный порядок казалось не случайным. В городе — только на этом основании — поговаривали, что, очевидно, в день Первого мая будет военный парад, а то, пожалуй, и демонстрация. Никаких официальных указаний, намекающих на такую возможность, не было, и все-таки думалось, что такое молчание объясняется военною тайной: ведь важно, чтоб враг заранее не узнал о параде и демонстрации, если они должны быть; и что вот накануне праздника объявят о том внезапно. Но эти предположения оказались ошибочными — никаких парадов и народных шествий в день Первого мая не было.

30 апреля, проснувшись, все горожане с удивлением увидели плотный, сверкающий покров снега. Город вновь неожиданно приобрел зимний вид. Днем снег стал таять, грязища на улицах оказалась страшная. Только сегодня, 2 мая, уже нигде не заметить снега.

В день Первого мая, ничем не обозначенный, настроение все ж было праздничным. Всем хотелось как-то ознаменовать этот день. Люди вышли на улицы одетые наряднее, чем всегда, женщины — в новых туфельках. Небритых мужчин я не заметил… Все рассчитывали свои дела так, чтобы в восемь вечера дома ли, на улице ли, а посмотреть салют. Огорчались, что салют будет не ночью, — ночью он был бы красивее, эффектнее. Вероятно, кое у кого мелькнула мысль: «А не может ли случиться сегодня налета на город?»

В половине восьмого я вышел из дома на набережную канала Грибоедова.

Солнце ярко светило. По набережной, как и по всем окрестным улицам, к Марсову полю, к Неве густо валил народ — больше всего детворы.

На Марсовом поле, как и везде, алели флаги. Против Павловских казарм, на второй дорожке Марсова поля стояли в ряд еще не убиравшиеся с двух прошлых салютов пушки: тридцать семь противотанковых пушек. В первой половине дня к этим пушкам, всегда стоящим одиноко и без охраны, привели солдат — расчеты подготовлялись к стрельбе.

Зрители вытянулись вдоль первой дорожки, против казарм. Зрители были и на другой стороне Марсова поля, и на панелях улицы Халтурина, и на площади — вдоль Мраморного дворца и бывшего Английского посольства, и на набережной Невы, и на Кировском мосту. Их скапливалось все больше, но порядка почти не требовалось поддерживать: милиции было мало, и она только наблюдала, чтоб люди не выпирали на мостовые; съезжались автомобили, в которых генералы, полковники, ответственные работники выезжали на зрелище со своими женами и детьми.

Я встал на углу набережной и Кировского моста, в гуще ждущих салюта людей, любуясь кораблями, украшенными с утра флагами расцвечивания. Против Летнего сада вспомогательный военный корабль, поблескивая свежей коричневой краской, готовился салютовать сам, и палубы его были полны гостей.

На крышах Мраморного дворца и Павловских казарм расположились солдаты с ракетными пистолетами в руках. По набережной, полным ходом проносясь в сторону моста лейтенанта Шмидта, торопились автомашины, в которых я замечал офицеров флота с их семьями. Эти явно рассчитывали смотреть салют не здесь, а там, ниже по Неве, где стоит больше кораблей, где, вероятно, откроют огонь из своих орудий громадины линейного класса. Но мне было хорошо и здесь.

Ровно в восемь вечера раздался первый залп салюта. Орудия, стоящие на Марсовом поле, блеснули пламенем, набережная содрогнулась. Блеснул бортовым залпом стоящий против Летнего сада корабль; рокочущий грохот прокатился ему навстречу — с той стороны Невы, где рванули залпом стоящие против Дома политэмигрантов зенитки.

Оттуда же и одновременно со всех сторон взвились в голубое небо разноцветные ракеты. На крыше Мраморного я увидел десятки устремленных к небесам рук с ракетными пистолетами.

Ракеты полились в солнечное небо сплошной чередой. Солнце, стоящее над Петропавловской, слепило глаза, но змейки расползающихся от блеснувших точек дымов все же были видны. Залп за залпом повторялись, содрогая дома и набережную. Берега Невы покрывались густыми клубами дыма. Лениво оседая, распадаясь, тая, дым стлался по водам Невы, но все новые и новые его клубы вырывались от стреляющих орудий, от ракетниц, которых было великое множество. Иные из ракет вонзались, еще горя, прямо в толпу: люди отскакивали, но тут же на шипящую огненную точку стремительно набрасы вались вездесущие мальчишки, подбирали пыжи и недогоревшие или догорающие на земле части ракет.

Трамваи, переполненные пассажирами, стояли на мосту. Ни один автомобиль не двигался. Дохнув пламенем, ряд орудий на Марсовом поле методично разносил по городу раскатистый гром. Мост, на котором стоял я, вздрагивал и еще долго после каждого залпа дрожал.

Когда загремели музыкой громкоговорители радио, все поняли: салют окончился. Единичные красные, фиолетовые, желтые звездочки еще несколько минут взлетали и медленно опадали. Сразу в неистовое движение пришли скопления автомобилей. Перед мостом, впав в ярый восторг, механически быстро членя свои движения, преисполненный гордости и чувства собственного достоинства, регулировщик орудовал магической палочкой так залихватски, что к нему подбежали фотографы, а случившийся тут же со своей женой Александр Прокофьев стал за ним наблюдать, восхищенно повторяя: «О… О!.. Русак! Вот это русак!..»