Анатолий Белов - Через костры и пытки Страница 11

Вновь, как и прежде, должна была приниматься людьми освященная христианством картина мира, основанная на Библии. Вновь, как и прежде, подвергались осуждению выступления мыслителей, расходившиеся с религиозными представлениями. А каждое новое слово в науке воспринималось как попытка посягнуть на сложившиеся устои жизни, нарушавшая раз и навсегда заведенный порядок. Со всем этим и пришлось столкнуться Парацельсу.

— Так что же тебя заставило искать счастье именно в Кольмаре?

Парацельс и Лоренц Фрис сидели в гостиной дома доктора и потягивали густое эльзасское вино. После нелегкого и долгого пути приятно было, откинувшись на спинку кресла, вытянуть натруженные ноги и вести неторопливую беседу.

— Искать счастье, — ответил Парацельс, — я начал тогда, когда мне удалось вылечить неизлечимого больного. Ужасное невезение.

Он рассмеялся собственной шутке.

— Да, да, иногда это можно называть невезением. Я исцелил больного от тяжелого недуга и сразу же у меня появились десятки завистников. Я стал для них презренным негодяем, только и думавшим о том, как их унизить. Черная зависть, дорогой Фрис, это самая вредная вещь на свете из всех, которые придумал создатель. Люди могут простить все, но никогда не простят того, что кто-то оказался умнее их. А среди нашего брата лекарей особенно.

А начиналось все совсем иначе и, как казалось мне, вполне удачно…

Парацельс поднял тяжелую кружку с вином и отхлебнул глоток.

— Да, дорогой Фрис, начиналось все это иначе. Молодой доктор медицины Теофраст Парацельс однажды задумался: неужели за столетия, прошедшие со времени Гиппократа и Галена, ничего не изменилось? Неужели и десять веков спустя мы будем лечить по их канонам? Ведь и Гиппократ и Гален не были богами, почему же простые смертные должны считаться непогрешимыми?

Я мог бы занять солидную кафедру, спокойное место лекаря, устроить тихий семейный очаг, подобный тому, в котором я пользуюсь твоим гостеприимством, но сердце мое подтачивал червь любопытства и беспокойства. Я хотел увидеть сам, своими глазами, как лечат людей в разных странах, узнать о новых методах лечения, которые рождаются врачебной практикой, независимо от указаний властителей и церковных иерархов. Накинул плащ, прихватил дорожный мешок, взял свои инструменты и отправился в далекий и долгий путь.

Фрис слушал не перебивая, а Парацельс, увлекшись, продолжал:

— Я исходил много дорог. Слушал лекции медицинских светил в крупнейших университетах, в медицинских школах Парижа и Монпелье, побывал в Италии и Испании. Был в Лиссабоне, потом отправился в Англию, переменил курс на Литву, забрел в Польшу, Венгрию, Валахию, Хорватию. И повсюду прилежно и старательно выспрашивал и запоминал секреты искусства врачевания. Не только у докторов, нет, но и у цирюльников, банщиков, знахарок. Я пытался узнать, как они ухаживают за больными, какие применяют средства. О, народная мудрость бывает порой сильнее, чем благородная ученость. А искусство врачевания слагается по крупицам из всего того, что накопили разные народы за сотни лет практики.

Я и практиковал, Фрис, опробуя все то, что узнал во время своих поисков. Служил некоторое время лекарем в армии датского короля Христиана, участвовал в его походах, работал фельдшером в нидерландском войске. Армейская практика дает богатейший материал.

Парацельс прищурил глаза и посмотрел в упор на Фриса.

— Ну а теперь спроси меня, Фрис, не жалею ли я об этих годах, не зря ли я растратил их на скитания? Нет, не зря, добрый Лоренц, не зря. Я научился искусству врачевания, которым не владеет никто. Я готов доказать на деле, что в моих словах нет ни доли лжи. Я узнал секреты приготовления напитков для лечения ран, чего не знают ученнейшие лекари Парижа и Лондона. Я видел одного валаха, который давал выпить не более одного глотка напитка и излечивал любую рану. Я видел в Кроатии цыгана, который давал больным пить сок удивительной травы и поднимал их на ноги. В моем вещевом мешке лежат записи, которые хранят многие сотни рецептов, лекарств, неведомых самым именитым фармацевтам.

Возбужденный, он поднялся с кресла, оперся рукой о тяжелый дубовый стол и продолжал:

— Я видел все: грязь и невежество, человеческие страдания и нищету. Я скитался как бродяга, проводя ночи на постоялых дворах, в крестьянских домах, а то и просто на сырой земле, подложив мешок под голову и укрывшись плащом. Но разве не стоили все мои скитания того, чтобы овладеть искусством врачевания!

— Стоили, видит бог, стоили, — ответил Фрис, — но не каждому даны такие упорство и целеустремленность. Мне не даны.

Он вздохнул и продолжал:

— Я завидую тебе, Теофраст Парацельс. Завидую, потому что не могу быть таким, как ты.

Парацельс устало опустился в кресло.

— Не завидуй, ибо то, что я познал, не принесло мне ничего, кроме неприятностей. И свидетельство тому наша встреча здесь, в Кольмаре.

Фрис хотел что-то сказать, но Парацельс, словно опасаясь, что не сможет высказать все тревожившее его душу, торопливо заговорил:

— Когда мне исполнилось тридцать два года, я понял, что пришло время осесть на одном месте и начать расплачиваться с людьми за добытые у них знания. Я возвратился в Германию, решил обосноваться в Страсбурге, купил себе право гражданства и записался в цех. И хотя я сразу же заимел множество недоброжелателей среди коллег — они очень не любят соперников, — дела мои складывались весьма удачно. Отбоя от пациентов не было, мои недруги бесновались, но больные шли все-таки не к ним, а ко мне. Потому что я познал то, чего не ведают другие.

Он говорил быстро, будто заученную речь, не раз произносившуюся им. Фрис не перебивал.

— Только ты не думай, Фрис, что я гнался за деньгами. Совсем нет. Для меня самым главным было убедить тупоумных коллег, у которых в голове нет ничего, кроме вызубренных канонов Галена, что врачебное искусство нельзя втиснуть в тесные переплеты ученых книг, что врач должен быть мыслителем, а не рабом чужих мыслей. Я дал им главный бой у постели издателя Иоганна Фробена из Базеля. Они долго лечили ему больную ногу, но, ничего не добившись, решили, что спасти Фробена может только ампутация. Меня вызвали очень поздно, болезнь была запущена, но я вспомнил, как действовал в подобных случаях старый цыган из Гренады, приготовил снадобье по его рецепту и в две недели поднял больного на ноги.

Парацельс оживился, сопровождая рассказ свой выразительными жестами, голос звучал все громче:

— Ах, как они были жалки, ты даже представить не можешь, как они были жалки, эти галеновские доктора. Они не могли говорить, а только мычали при встрече со мной, а на улице, завидев меня, старались улизнуть в какой-нибудь проулок. Ну а мне излечение Фробена принесло, кроме прочего, приятную неожиданность. Базельский магистрат предложил место городского врача и…

Он многозначительно поднял палец вверх.

— …и профессорскую кафедру в университете. Да, кафедру, о которой я давно мечтал. Ведь я получал возможность передать свои знания молодым, учить их не слепо заучивать галеновские формулы, а творить и искать. Предложение магистрата я принял без раздумий.

Он снова поднялся с кресла, сделал несколько шагов и остановился, прислонившись спиной к камину.

— Я хорошо помню тот осенний день в ноябре 1526 года, когда прибыл в Базель. Это был счастливый день. Базель — одна из лучших страниц моей жизни. Я отлично знал, что встречу там мало друзей и много врагов, знал, что будут завистники, злые нашептывания, сплетни и клевета, — мне не привыкать к этому. И все-таки Базель — моя счастливая пора. Правда, далеко не всем надеждам удалось там сбыться, но я не считаю потерянными эти годы.

Парацельс умолк, словно обдумывая что-то, а потом продолжал:

— Не буду скрывать, что привлекла меня в Базель и другая надежда — вырваться из-под гнета святейшей римско-католической церкви. Я всегда считал себя католиком, но сколько же, господи, мне приходилось сталкиваться с церковью, когда я скитался по разным странам! О, я видел костры, на которых сжигали колдунов и колдуний, разных еретиков. И не раз, приготовляя свои снадобья для больных, терзался мыслью: а не донесет ли кто-нибудь господам инквизиторам, что я связан с дьяволом и занимаюсь колдовством? Такие слушки ходили, я убежден, не без помощи уважаемых коллег, которые рады были бы увидеть меня в ошейнике или на дыбе, а еще лучше на костре. Мне приходилось поторапливаться с отъездом, когда я узнавал, что святые отцы начинают проявлять к моей персоне повышенное внимание. Я вижу, Фрис, ты что-то стал ерзать на месте. Вот-вот, ты лишь подтверждаешь правоту моих слов.

Фрису не очень хотелось слушать подобные речи. Он был верным католиком. Кроме того, он хорошо знал, что если кто-нибудь случайно подслушает и донесет о том, какие разговоры ведутся в его доме, то наверняка не поздоровится тому, кто говорит, и тому, кто слушает.