Режин Перну - Алиенора Аквитанская Страница 13

В течение всех трех недель пребывания во дворце короля и королевы Франции пышные приемы, пиры и охота сменяли друг друга в неизменном окружении декораций восточной сказки. Можно представить себе, каким откровением оказался для Алиеноры весь этот ряд чудесных видений: Константинополь затмевал собой все, что ей довелось видеть прежде, волшебные сны становились здесь реальностью. Ее вместе с ее супругом поселили за пределами стен города, в резиденции, которая была одновременно для императоров и загородным дворцом, и охотничьим домиком: в Филопатие, который, впрочем, был расположен совсем недалеко от Влахерн. Это был обширный дворец, где полы были устланы ослепительно яркими коврами, где воздух был напоен ароматами, исходившими от серебряных курильниц, и где толпа слуг бросалась исполнять любое приказание. Вокруг дворца раскинулись леса, полные диких зверей: император добился этого ценой немалых расходов.

В честь гостей был устроен пир, которому предшествовала торжественная церемония в соборе Святой Софии, где мозаики сияли и переливались, отражая огни сотен свечей и масляных лампад, установленных рядами в больших светильниках. Колоссальный купол базилики Юстиниана, сверкавший в солнечных лучах между Акрополем и Большим дворцом, походил на капеллу просторной резиденции, напоминая о тех временах, когда Византия, столица всего известного мира, затмевала даже Рим.

Прием был устроен в зале Священного Дворца; во главе одного из столов сидел сам император Мануил Комнин. Это был очень красивый и величественный человек; он еще больше, чем его предшественники, склонялся к нравам Запада, и гордился тем, что ввел в Константинополе в обычай турниры. Трудно было представить себе человека, которому больше пристало бы носить императорскую мантию, чем ему, потому что от всего его облика исходило ощущение силы: высокий, статный, с красивым смуглым лицом. Он был очень одарен в самых различных областях, и с равным успехом участвовал как в самых жестоких и опасных забавах, таких, как охота на медведей в горах, так и в самых изысканных играх вроде поло, его излюбленного развлечения. При всем этом он обладал тонким и разносторонним умом, был склонен как к наукам, так и к литературе; страстно увлекался теологией, но проявлял интерес и к географии, и к астрологическим сочинениям, и даже медицина была ему не чужда: он сам лечил своего шурина, германского императора Конрада Гогенштауфена, когда тот, приехав в Константинополь, заболел. На поле брани он не только мог вести за собой солдат, но и взять наравне с ними, если потребуется, щит и копье, — рассказывали, будто его собственное оружие было таким тяжелым, что мало кто из его людей мог с ним управиться. И при этом, во время праздников, которые при его дворе следовали один за другим, он пускал в ход свои опасные чары, и репатуция соблазнителя была им вполне заслужена.

В 1146 г. он женился на свояченице императора Конрада, немке, Берте Зульцбах. Та охотно повторяла, что «никогда еще ни одному мужчине на свете не удавалось за год совершить столько подвигов во славу и ради удовольствия своей Дамы» — и прибавляла, что она в этом знает толк, поскольку «и сама принадлежит к весьма воинственному роду». Алиенора выслушивала ее откровения и, оставаясь внешне достаточно равнодушной к ослепительному зрелищу императорского пира, не упускала из виду ни единой детали, удивляясь тому, как мало они соответствовали друг другу: этот утонченный византиец и эта женщина с уже отяжелевшими, несмотря на ее молодость, чертами, плохо причесанная и не умеющая краситься. Француженки уже в те времена приобрели репутацию элегантных женщин. И, возможно, сама Алиенора и ввела господствовавшую в то время моду: платья с длинными, иной раз волочившимися по земле рукавами, в разрезах которых виднелась шелковая подкладка и узкий нижний атласный рукав, тесно облегавший руку, подчеркивая тонкость запястий. Мануил Комнин был с ней любезен и предупредителен; а она с неизменной своей проницательностью перехватывала нежные взгляды, которые тот поминутно бросал на свою племянницу, прекрасную Феодору, с которой он вскоре вступит в преступную связь.

Да и все француженки, похоже, произвели сильное впечатление на высших сановников двора: пока они там гостили, родственник Мануила стал добиваться руки одной из спутниц Алиеноры, и брату короля, Роберту, пришлось помочь девушке тайно покинуть резиденцию, где она остановилась, чтобы избежать домогательств.

Пиршество затянулось на несколько часов. На столе появлялись все новые блюда, и королевская свита узнавала вкус изысканных яств: артишоков, которые подавались на серебряных тарелках, фаршированного козленка, жареных лягушек и икры, которую за императорским столом поглощали в огромных количествах. Греческие вина наливали в удивительно легкие чаши с цветными ободками, а соусы, благоухавшие корицей и кориандром, подавали в драгоценных соусниках, появившихся на столе одновременно с серебряными вилками с двумя зубцами, — на Западе в то время этим предметом еще не умели пользоваться. Пол был усыпан лепестками роз, тихонько играл спрятанный за драпировками оркестр; время от времени полотнища ткани расходились в стороны, и гостей забавляли то жонглеры, проявлявшие невероятную ловкость, то мимы, то восточный балет.

В следующие дни устраивали большую охоту в окружавших Филопатий лесах: с ястребами, соколами и даже ручными леопардами. Устраивались и скачки на Ипподроме: на том самом Ипподроме, который для византийцев был одновременно и народной трибуной, и местом их излюбленного зрелища; сколько раз собрания на Ипподроме провозглашали или низвергали императоров, и выбор в пользу возницы в голубой или зеленой тунике — два традиционных цвета при состязаниях колесниц — тоже говорил о политических пристрастиях. В огромном (500 метров в длину и 118 в ширину) овале Ипподрома могло разместиться одновременно тридцать тысяч зрителей, и украшавшие его произведения искусства напоминали о византийском величии: над конюшнями возвышалась группа бронзовых коней, которую византийцы вывезли из Александрии и которую полвека спустя венецианцы у них отнимут, чтобы украсить ею главный портал собора святого Марка. Стоявший в центре обелиск, перенесенный сюда из Гелиополя, был создан за 1700 лет до наступления христианской эры. Бронзовая колонна, состоявшая из трех переплетенных змей, прежде находилась в Дельфах. Здесь же можно было увидеть знаменитую бронзовую волчицу, вскормившую Ромула: великолепный трофей, которым Византия гордилась. Впрочем, и весь город представлял собой настоящий музей, и уже в те времена профессия гида считалась там доходной.

Три недели, проведенные среди всей этой роскоши, показались бы совершенно волшебными, если бы при этом не возникло некоторых причин для беспокойства. Франкские пехотинцы не могли мирно ужиться с византийским населением. В лагере крестоносцев раздавались жалобы на то, что византийские торговцы требовали платить за съестные припасы непомерную цену. И, несмотря на подчеркнутую вежливость, каждый, от самых низших до самых знатных, чувствовал глубокое презрение, с которым здесь к ним относились. Там и здесь происходили крупные неприятности: фламандский солдат, прогуливаясь по Месе, — главной улице, деловому центру, где были сосредоточены ювелирные лавки и столы менял (самое выгодное занятие в Византии), — внезапно потерял голову при виде груд золота и серебра и с криком «Аро!» (этим восклицанием открывались ярмарки на Западе) бросился к столам и принялся сгребать все, что только мог. Среди менял поднялась паника, охватившая затем и сбежавшихся на шум горожан. Должно быть, этот бедняга, человек простой и грубый, хотел таким способом возместить убытки, понесенные им и его товарищами из-за непомерных цен на рынках. Закончилось все это печально. Людовик VII потребовал у графа Фландрского выдать ему виновного и приказал без промедления его повесить.

Самому Людовику не терпелось поскорее покинуть Константинополь. Тонкости византийского этикета его раздражали. Сановники, все до одного, украшали себя пышными и нелепыми титулами; самый маленький чиновник именовал себя, по крайней мере, благороднейшим или преблагороднейшим, или даже «hyperperilampros» (человеком самых выдающихся достоинств), что не могло не возмущать короля, считавшего простоту своим долгом. Вся эта толпа льстивых угодников обращалась к нему лишь в самых изысканных выражениях, с нескончаемыми формулами вежливости; но под навязчивой лестью он угадывал презрение и даже предательство: ходили странные слухи насчет переговоров императора с некими таинственными эмиссарами, которых считали турками. И потому Людовик, насколько мог, ускорил отъезд. При прощании Мануил Комнин с радостной улыбкой сообщил ему о том, что получил известие от императора Конрада, который только что одержал в Анатолии великую победу над турками: враг потерял больше четырнадцати тысяч человек.