Индия и греческий мир - Евгений Викторович Старшов Страница 13

видит несомненные связи обеих книг, отмечая соответствия даже в деталях («присяжные» божества на последнем суде, египетская помесь львицы, крокодила и гиппопотама Аммут, ждущая пожрать грешника, и тибетские дьяволы, готовые увести его в чистилище; табличка Тота и зеркало кармы Дхармараджи) и предполагая «росток» этих учений все же на Тибете, хотя, как кажется, Египет совершенно далек от теории сансарического перевоплощения, ибо Осирис «единоразово» помогает родиться вновь после смерти – к чему б тогда такая забота о мумифицировании? Но с этим не согласен Геродот (ок. 484 – ок. 425 гг. до н. э.), вполне «по-индийски» описывающий воззрения египтян в своей «Истории» (II, 132): «Египтяне также первыми стали учить о бессмертии человеческой души. Когда умирает тело, душа переходит в другое существо, как раз рождающееся в тот момент. Пройдя через [тела] всех земных и морских животных и птиц, она снова вселяется в тело новорожденного ребенка. Это круговращение продолжается три тысячи лет. Учение это заимствовали некоторые эллины, как в древнее время, так и недавно. Я знаю их имена, но не называю». Л. Шредер верно отмечает, что это свидетельство Геродота не подтверждается данными египтологии: «Мы имеем возможность навести справки у самих египтян, по их памятникам, надписям и папирусам. Тут-то и обнаруживается поразительный результат: как ни много говорят египетские памятники о смерти, они не представляют ни одного ясного свидетельства о том, что египтяне верил в переселение душ». Так что этот конкретный вопрос закрыт. Но все же, по мнению выдающегося британского египтолога Э. Баджа, создание многочисленных египетских загробных ритуалов, включая «Книгу мертвых», связано с несомненным для этого ученого влиянием нахлынувших на Древний Египет «иммигрантов с Востока», которые ознакомили местных также с обработкой металлов, письменностью и т. д. Так, гипотетически, можно восстановить цепочку передачи индийских религиозных учений (включая «Книгу мертвых») через Египет до Пифагора. При этом не забываем и о сирийско-вавилонских путешествиях Пифагора, в которых он тоже мог набраться много чего важного и интересного – но об этом уже было сказано ранее, а если верить свидетельству Апулея об «учебе» Пифагора в Индии, то тогда все эти предположительные конструкции и вовсе излишни.

Как известно, Пифагор придавал важное значение не только математике как таковой, но и цифрам самим по себе, как материальному оформлению существующих вещей, особенно единице – по Лаэрцию (VIII, 25): «Начало всего – единица; единице как причине подлежит как вещество неопределенная двоица; из единицы и неопределенной двоицы исходят числа; из чисел – точки; из точек – линии; из них – плоские фигуры; из плоских – объемные фигуры; из них – чувственно-воспринимаемые тела, в которых четыре основы – огонь, вода, земля и воздух; перемещаясь и превращаясь целиком, они порождают мир – одушевленный, разумный, шаровидный, в середине которого – земля; и земля тоже шаровидна и населена со всех сторон». Не углубляясь в это, можно указать, что С.Я. Шейнман-Топштейн видела в этом слияние вавилонской математики с ведийским представлением о «едином» как первоначале всего сущего.

Проведем еще одну параллель, нить к которой нам дал, опять же, Апулей, рассказав, что брахманы поведали Пифагору, кроме прочего, «сколько возрастов в жизни». Лаэрций пишет (VIII, 10): «Жизнь человеческую он разделял так: “Двадцать лет – мальчик, двадцать – юнец, двадцать – юноша, двадцать – старец. Возрасты соразмерны временам года: мальчик – весна, юнец – лето, юноша – осень, старец – зима”. (Юнец у него – молодой человек, юноша – зрелый муж)». Индийская религиозная философия учит о четырех стадиях жизни «дваждырожденных» – то есть посвященных в учение Вед представителей трех высших варн – брахманов, кшатриев и вайшьев: 1 – брахмачарья, жизнь ученика, изучающего Веды под руководством учителя и в его же доме; 2 – грихастха, жизнь домохозяина, создавшего семью и заботящегося о ее благосостоянии; 3 – ванапрастха, жизнь отшельника, который после появления внуков уходит в лес и занимается йогой; 4 – санньяса, жизнь странствующего аскета, свободного от каких бы то ни было ритуальных обязанностей. В принципе, все совпадает.

И напоследок – о бобах, которые запрещал есть Пифагор; см. у Лаэрция (VIII, 24): «От бобов воздерживаться, ибо от них в животе сильный дух, а стало быть, они более всего причастны душе; и утроба наша без них действует порядочнее, а оттого и сновидения приходят легкие и бестревожные»; по иным данным, Пифагор видел в структуре боба символический вход в подземное царство, или, что гораздо прозаичнее, тот самый выход, через который мы все появились на этот свет. Даже эту заповедь, правда, с негативным оттенком, что бобы сами по себе – скверна и заодно оскверняют приносящего жертву, Л. Шредер нашел в индийских писаниях «Яджурведы»: «Не должно есть бобы; бобы нечисты для жертвоприношения»; «Он не должен есть бобов» и др., по поводу чего умильно восклицает, что вряд ли это могло быть случайным совпадением, и эту бессмысленную для греков заповедь Пифагор ввел в оборот исключительно из уважения к заповедям своих брахманских учителей. Запрет поедания бобов тоже, кстати, вызвал шквал насмешек греческих философов и писателей; легенда повествует, что, когда италийские греки убивали пифагорейцев после разгрома их политического союза в результате внутренней смуты, Пифагор мог бы спастись, если б бежал через бобовое поле – но не посмел нарушить свой же запрет, поправ священные плоды ногой, и был зарублен акрагантцем. И у Лукиана Микилл «поддевает» своего петуха, некогда бывшего Пифагором (гл. 4–5): «Петух-философ!… Неправдоподобно это, и не очень-то легко поверить, ведь я, по-моему, уже подметил в тебе два качества, чуждые Пифагору.

Петух. Какие же?

Микилл. Во-первых, ты болтун и крикун, а Пифагор советовал молчать целых пять лет; и во-вторых, нечто уже совершенно противозаконное: вчера мне нечего было дать тебе поклевать, и я, как тебе известно, вернувшись, принес бобов, и ты, нисколько не задумываясь, подобрал их. Таким образом, необходимо предположить одно из двух: или ты заблуждаешься и на самом деле ты – кто-то другой, или, если ты действительно Пифагор, значит, ты преступил закон и, поевши бобов, согрешил не меньше, чем если бы пожрал голову собственного отца! (собственное утверждение Пифагора насчет бобов. – Е.С.).

Петух. Ты говоришь так, Микилл, потому, что не знаешь, чем это вызвано и что приличествует каждой жизни. Я в прежние времена не вкушал бобов, потому что был философом, ныне же не прочь поесть их, так как бобы – пища птичья и нам не запрещенная».

На этом – довольно о Пифагоре. К нему, не будучи пифагорейцем, примыкает, однако, Эмпедокл (ок. 490 – ок. 430 гг. до н. э.), сохранивший,