Яков Гордин - Дуэли и дуэлянты: Панорама столичной жизни Страница 16

Готовность ответить вызовом на любую попытку унижения, на любое ущемление прав дворянина в высшем смысле, готовность поставить жизнь на карту ради принципа личной независимости — вот идеал. Всякий иной стиль поведения не соответствовал его представлению о роли чести в дворянском самосознании.

Была в генеральской дуэли одна страшная подробность, с которой мы встретимся не в одном еще поединке. «Мордвинов целил в голову, и пуля прошла около самого виска противника. Киселев целил в ноги и попал в живот». Эта ситуация повторялась в дуэлях с пугающим постоянством… Выстрел в живот был самым «надежным». К нему прибегали в заведомо смертельных дуэлях. Вряд ли Киселев целил в ноги. Он знал, что в случае промаха его шансы остаться в живых при озлобленности противника — ничтожны. Холодный и решительный, он стрелял наверняка.

Поединок генералов волновал Пушкина как образец дуэли-мятежа, дуэли-бунта против взаимоотношений условных и искусственных, навязанных деспотическим государством, — отношений, суть коих определялась не реальными достоинствами человека и дворянина, а его служебным положением.

Таких дуэлей в России было немного. Но они бывали…

В 1797 году молодой полковник Николай Бахметев, командуя главным дворцовым караулом, ударил тростью за какое-то упущение по службе состоящего в том же карауле юного подпрапорщика Александра Кушелева. Времена были павловские, самое начало, император поклялся подтянуть распущенную Екатериной гвардию и ежедневно подавал старшим начальникам примеры бешеной невоздержанности в обращении с офицерами. Трость стала непременным атрибутом парадного снаряжения. Трудно было удержаться от соблазна пустить ее в ход…

Кушелев, аристократ с высокими понятиями о личной чести, немедленно вызвал Бахметева. Однако полковник, учитывая «гатчинский обычай» и служебную дистанцию между подпрапорщиком и собою, вызовом пренебрег. Кушелеву пришлось смириться. Если бы дело дошло до императора — унизительная отставка и ссылка в деревню были бы самым благополучным исходом. Бахметев отправился служить в Казань. Посетивший эти края император Павел произвел его в генерал-майоры. Об инцинденте с Кушелевым Бахметев скорее всего забыл. Но, вернувшись в 1803 году в столицу, он получил вызов от штабс-капитана Кушелева[6], который только что перевелся в Кавказский гренадерский полк и готовился к отъезду в боевой корпус князя Цицианова.

П. И. Багратион

Миниатюра. 1800-е гг.

Бахметев оказался в трудном положении. Ему, генералу, стреляться со штабс-капитаном за ссору шестилетней давности, да еще вызванную столь обычным в павловскую эпоху поступком, казалось нелепостью. К тому же, нелепость эта, угрожала не только его жизни, но и карьере — ранив или убив противника, он мог поплатиться отставкой. Встретившись с Кушелевым, он признал, что тогда, в девяносто седьмом году, был не прав. То есть, по сути дела, извинился.

Кушелева извинения Бахметева не удовлетворили. Он верил, что урон, нанесенный его чести, может быть восполнен только поединком.

Сын тайного советника и сенатора, связанный родством и дружбой со многими семьями большого света, он всюду высмеивал генерала, робеющего выйти к барьеру. Дело получило широкую огласку. Кушелев всеми способами добивался поединка. После, в показаниях на следствии, он говорил, что честь свою «хранил и хранит более жизни». Это была новая формация дворян, выросшая в екатерининские годы вопреки стараниям самодержавия, даже такого изощренного, внушить им, что единственный и главный арбитр в их спорах — государство. Екатерина в 1787 году издала специальный манифест, в котором говорилось о «неистовствах молодых людей» и подтверждались жестокие петровские законы о поединках.

Л. И. Депрерадович

Портрет И. Ромбауэра. 1805 г.

Молодые дворяне, однако, не хотели признавать за властью права вмешиваться в дела чести. Хотя были это люди разные, и представления о чести, соответственно, сильно разнились.

«Неистовства» Кушелева не могли не привлечь возбужденного интереса гвардейского офицерства — речь шла о том, какой закон выше: закон военно-служебной иерархии или же закон чести.

Вопрос был принципиальный, и Кушелев это знал.

В дело вмешались люди известные и высокопоставленные. В один из дней к отцу штабс-капитана сенатору Кушелеву приехали князь Багратион (тогда уже прославленный герой Итальянского похода) и генерал Депрерадович 2-й (тоже не последний человек в русской армии). Они просили у сенатора разрешения отвезти его сына к генерал-майору Ломоносову для свидания и, ежели возможно, примирения с Бахметевым. Ничего из этой миссии не вышло. Кушелев-младший стоял на своем.

Бахметев то соглашался, то требовал отсрочки. Он явно находился в растерянности.

Наконец случилось то, что и должно было случиться, — слухи дошли до властей. Военный генерал-губернатор Петербурга граф Толстой вызвал к себе буйного штабс-капитана и приказал ему немедля отправиться из столицы к месту службы.

Прямо от генерал-губернатора Кушелев поехал к Бахметеву и сообщил ему о происшедшем.

И Бахметев осознал, что у него нет выбора. Общественное мнение неизбежно обвинит его в интригах, благодаря коим его противник оказался высланным, а он избежал поединка. Этого он перенести не мог. Он спросил Кушелева, где тот заночует, выехав из Петербурга. Штабс-капитан ответил, что в Царском Селе…

Кушелев понял, что вызов принят окончательно, и пригласил в секунданты кавалергардского корнета Чернышева (впоследствии следователя по делу декабристов и военного министра Николая I), а второго секунданта выбрал ему отец — графа Венансона, опытного в дуэльных делах. (Ситуация, в которой отец поединщика принимает участие в устройстве дуэли, редчайшая, но тут было семейное дело чести.)

А. И. Чернышев

Портрет работы Д. Доу. 1820-е гг.

Кушелев заночевал в Царском Селе, куда рано утром приехали его секунданты, а чуть позже — Бахметев со своими. Их было трое: генерал-майор Ломоносов, отставной гвардии капитан Яковлев (отец Герцена) и отставной гвардии штабс-капитан князь Сергей Голицын. Голицын привез приятеля — Ивана Андреевича Крылова, некогда известного журналиста, а ныне господина без определенных занятий. Дуэль обещала быть жестокой, потому взяли с собою врача — штаб-лекаря Шмидта.

Вышли за вал Царского Села. Драться решено было на пистолетах — до результата. Когда встали на исходные позиции, Венансон посоветовал противникам снять шпаги.

Сошлись, выстрелили и — промахнулись. Кушелев требовал продолжения поединка. Секунданты единодушно решили, что для восстановления чести сделано достаточно. Этим нарушались предварительные условия поединка. Но они предпочли встать на точку зрения ритуальную — противники выдержали огонь друг друга, доказали свою решимость, упрекнуть их не в чем.

Однако Кушелев, как и многие дворяне его типа (как впоследствии Пушкин), воспринимал смысл дуэли по-иному — скорее, как судебный поединок средневековья, когда правая сторона должна была восторжествовать, потому что она — правая, а Бог — за правое дело. В «Песне о Роланде» Тьерри должен был победить в судебном поединке несмотря на мощь и искусство противника, ибо злодейство должно быть разоблачено.

В знаменитом романе Вальтера Скотта «Айвенго», популярном в пушкинские времена, больной Айвенго на плохой лошади должен был победить могучего храмовника — и победил его! — ибо в судебном поединке справедливость торжествует по предопределению. Купец Калашников в лермонтовской «Песне…» должен был победить, ибо его бой с опричником, за которым стояла мощь карательного корпуса, по сути своей — судебный поединок, Божий суд. А казнь по воле тирана еще усугубляла его трагическую правоту. Формула «Бог за правое дело!» не была пустым звуком для людей дворянского авангарда. Этой формулой заключал Рылеев записки, которые посылал своим соратникам в ночь с 13 на 14 декабря, призывая их действовать.

«Идейная» дуэль выламывалась из системы ритуальности и переходила в совершенно иной план. Отсюда требование Мордвинова стреляться, пока один из противников не будет убит. Отсюда требование Кушелева. Отсюда непременное условие Пушкина в последней дуэли — до результата. Дело тут не только в степени озлобления и ненависти, но и в полуосознанной вере в свое право карать. А на Черной речке — в праве осознанном.

И. А. Крылов

Гравюра по рисунку Е. Эстеррейха. 1815 г.

И потому в двадцать третьем году Пушкин оказался на стороне Мордвинова, даже не зная подоплеки поединка.