Яков Гордин - Дуэли и дуэлянты: Панорама столичной жизни Страница 17

Идея дуэли-мятежа слишком близка была Пушкину…

Уезжая с места дуэли обратно в Петербург, Кушелев сказал, что не считает дело законченным.

Снова сойтись с Бахметевым ему было не суждено. Но в этот момент он сделал единственное, что могло как-то компенсировать ему бескровность поединка. Он, несмотря на уговоры секундантов, заботившихся и о собственной безопасности, предал огласке факт дуэли. Он хотел, чтобы общество знало и о дуэли, и о ее конкретных обстоятельствах.

Соответственно проведено было официальное следствие, вынесен приговор по существующему закону.

Александр, когда приговор поступил к нему на конфирмацию, смягчил его: Кушелева выключили из камер-юнкеров и отправили в полк, генералы Бахметев и Ломоносов получили выговоры, граф Венансон после короткого пребывания под арестом послан на Кавказ. Чернышев, Яковлев и Голицын выведены были из дела и оставлены без внимания.

Дело было необычное, выделявшееся среди множества поединков, куда более бессмысленно уносивших кровь и жизни дворян. А кроме того, Александр, особенно в первые годы царствования, весьма либерально относился к дуэлянтам, не желая раздражать гвардию и армию.

Декабрист Волконский, в те времена молодой кавалергард, вспоминал: «…B царствование Александра Павловича дуэли, когда при оных соблюдаемы были полные правила общепринятых условий, не были преследуемы государем, а только тогда обращали на себя взыскание, когда сие не было соблюдено или вызов был придиркой так называемых bretteurs; и то не преследовали таковых законом, а отсылали на Кавказ. Дуэль почиталась государем как горькая необходимость в условиях общественных. Преследование, как за убийства, не признавалось им, в его благородных понятиях, правильным».

Утверждение Волконского подтверждается и другими свидетельствами.

В самом начале александровского царствования граф Растопчин, в недавнем прошлом любимец императора Павла, а в недалеком будущем — в 1812 году — главнокомандующий Москвы, сжегший столицу, сообщал своему другу князю Цицианову, первому из знаменитых завоевателей Кавказа: «Ко мне пишут из Москвы, что к тебе с фельдъегерем послан князь Гагарин, кавалергардский офицер, в наказание за дуэль. Но я думаю, что молодого офицера послать в такое место, где князь Цицианов командует, и в Грузию — это награда. Я бился об стену лбом в 24 года, что не мог выпроситься под Очаков. Разве война почитается наказанием?»

Очевидно, перевод в боевые кавказские войска и в самом деле был в александровское время самым распространенным наказанием за поединки, а отношение к честной дуэли со стороны властей достаточно либеральным.

Бретерство же было осуждаемым в обществе исключением, но заурядные, не имеющие идейной подоплеки, дуэли служили регулятором отношений в обширной тогда еще частной — не контролируемой государством — сфере дворянской жизни. Попытаться жестко изъять этот регулятор из сложившейся системы отношений значило подорвать ее равновесие. А этого умный Александр вовсе не хотел.

В 1817 и 1818 годах в Петербурге и в Грузии, под Тифлисом, произошли две дуэли, поразившие воображение современников.

На протяжении многих лет, раздумывая над местом и ролью дуэли в жизни русского дворянина и общества вообще, Пушкин возвращался мыслию к этим поединкам.

Поединок как возмездие

Если бы мне удалось раздробить ему плечо, в которое метил!

Дантес упал…

— Браво! — вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.

В 1831 и 1835 годах он начинал романы, собираясь вывести в них героев этих дуэлей, романы, где нравственные узлы рубились именно поединками…

Это была знаменитая «четверная дуэль» Завадовского — Шереметева и Грибоедова — Якубовича.

О причинах ее ходили разноречивые и злые слухи. Александр Бестужев в мемуаре о Грибоедове счел нужным сказать: «Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне были переданы его противниками в черном виде». Как бы то ни было, повод для дуэли дал именно Грибоедов, привезя танцовщицу Истомину на квартиру своего приятеля графа Завадовского. Кавалергард Шереметев, любовник Истоминой, вызвал Завадовского. Секундантом Завадовского стал Грибоедов, Шереметева — корнет лейб-уланского полка Якубович.

А. И. Истомина

Гравюра Ф. Иордана. 1825 г.

Дуэль была в своем роде очень характерная — протуберанец клокотания и разгула дворянской молодежи, еще опьяненной величием наполеоновских войн. Эта атмосфера рождала и первые тайные общества, и бессмысленно смертельные поединки.

В этой атмосфере вырабатывался тип бретера-оппозиционера, для которого — в отличие от Толстого-Американца, прагматика дуэли, — дуэль представляла собою вызов судьбе. Если в восьмисотые годы бретер воспринимался просто как неуравновешенный и неоправданно самолюбивый человек (Сергей Григорьевич Волконский писал о своем товарище Черном Уварове, что он был «очень раздражительный, что придавало ему оттенок бретерства»), то в конце десятых годов принципиального бретера уже окружал некий ореол. Рождался романтический стереотип дуэли — поединка ради поединка, — что было зрелому Пушкину глубоко чуждо.

Классическим случаем «романтической дуэли» была дуэль из-за любовного соперничества, не имевшего никакого отношения к вопросам чести. Дуэль четверых была именно такова. Один из участников преддуэльных переговоров и свидетель дуэли доктор Ион рассказывал мемуаристу Дмитрию Александровичу Смирнову: «Грибоедов и не думал ухаживать за Истоминой и метить на ее благосклонность, а обходился с ней запросто, по-приятельски и короткому знакомству. Переехавши к Завадовскому, Грибоедов после представления взял по старой памяти Истомину в свою карету и увез к себе, в дом Завадовского. Как в этот же вечер пронюхал некто Якубович, храброе и буйное животное, этого не знают. Только Якубович толкнулся сейчас же к Васе Шереметеву и донес ему о случившемся…»

В. П. Завадовский

Миниатюра Ж.-А. Беннера. 1823 г

Грибоедов не просто привез Истомину к Завадовскому. Она прожила у Завадовского двое суток. Но Шереметев, находившийся с ней в ссоре и разъезде, никаких прав на нее уже не имел. История была вполне банальная для отношений молодых актрис и светских львов. Роковой характер придало ей вмешательство Якубовича — романтического героя во плоти.

Сохранились две подробные версии дуэльных событий. Одна — того же доктора Иона: «Барьер был на 12 шагах. Первый стрелял Шереметев и слегка оцарапал Завадовского: пуля пробила борт сюртука около мышки. По вечным правилам дуэли Шереметеву должно было приблизиться к дулу противника… Он подошел. Тогда многие стали довольно громко просить Завадовского, чтобы он пощадил жизнь Шереметеву.

— Я буду стрелять в ногу, — сказал Завадовский.

— Ты должен убить меня, или я рано или поздно убью тебя, — сказал ему Шереметев, услышав эти переговоры. — Зарядите мои пистолеты, — прибавил он, обращаясь к своему секунданту.

Завадовскому оставалось только честно стрелять по Шереметеву. Он выстрелил, пуля пробила бок и прошла через живот, только не навылет, а остановилась в другом боку. Шереметев навзничь упал на снег и стал нырять по снегу, как рыба. Видеть его было жалко. Но к этой печальной сцене примешалась черта самая комическая. Из числа присутствующих при дуэли был Каверин, красавец, пьяница, шалун и такой сорви-голова и бретер, каких мало… Когда Шереметев упал и стал в конвульсиях нырять по снегу, Каверин подошел и сказал ему прехладнокровно:

— Вот те, Васька, и редька!»

Надо обратить внимание на одну характерную черту дуэли-возмездия, черту проявлявшуюся достаточно часто, — ее заведомо смертельный характер, подкрепленный правом того, кто сохранил выстрел, подозвать противника к барьеру, как это сделал Завадовский. Черта эта — осознанно или полуосознанно — восходила к традиции судного поединка.

С подобной ситуацией встречаемся мы в одной из дуэлей Толстого-Американца. Прапорщик Нарышкин перед началом поединка предупредил Толстого: «Знай, что если ты не попадешь, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу! Пора тебе кончить!»

Поединок Нарышкина с Толстым был, несомненно, дуэлью-возмездием. Прологом этой дуэли был поединок Толстого с капитаном Бруновым, вступившимся за честь своей сестры. Брунов погиб. Нарышкин сочувствовал Брунову и принимал какое-то участие в его конфликте с Толстым. Вызывая Толстого, он решил либо погибнуть, либо пресечь кровавый путь бретера — «Пора тебе кончить!»