Анджей Иконников-Галицкий - Тридевятые царства России Страница 16

Этот исток и корень существует, и называется очень просто: село Покровское. И живёт не в таком уж отдалении «от обеих столиц наших». И, кстати, от истока самой Волги. Не важно, в какой области, в каком районе. Такое село Покровское есть во всякой области коренной России. Оно – фундамент, база, земная кора, твердь, на которой растёт Россия.

Вековечный фундамент: село Покровское

Колотьё, щемота, иди на тёмные болота, в тёмный лес, на зелёный мох, на белую берёзу, на гнилую колодину. Там боли, там щеми, а к рабе Марии больше век не ходи. Аминь, аминь, аминь.

Село Покровское – заколдованное царство, оно открывается только избранным…

Да нет, это – обыкновенная деревня, Вашкинского района, Вологодской области. Есть там и электричество, и почта, и телевизоры в каждом доме, есть школа и даже врач. Нет вот только милиционера. Представляете: при населении в пятьсот человек – врач есть, а милиционера нет. Не нужен. Люди там живут самые обыкновенные и, надо сказать, точно такие же, как в Москве, Питере или, допустим, Ярославле. Это естественно: ведь все жители Москвы, Питера или Ярославля в каком-нибудь колене – выходцы из села Покровского. И там есть обыкновенный магазин, и обыкновенный колхоз, и водку там пьют обыкновенно как, – и тем не менее село это драгоценнее и твёрже самого большого алмаза в короне Российской империи. Географическая особенность Покровского одна: оно – тупик. Единственная дорога, ведущая сюда из райцентра, здесь заканчивается. На дальней окраине села, в конце улицы стоит столб «74» – это расстояние от райцентра. И рядом, в десяти метрах вспять, у огромной покалеченной эпической берёзы («как у тоя у берёзы у покляпыя») столб «0». Километров нет.

Дальше двигаться некуда. Лес. Болото. Иной мир.

Если судить по карте, то Покровское расположено совсем недалеко от великих магистральных путей, связывающих Москву с Севером и Востоком. Где-то близко гудит Волго-Балт. Где-то рядом – огромная автомагистраль. То и другое – километрах в тридцати, если мерить километрами. Но километров в России нет, и расстояние повсюду измеряется не ими, а днями, месяцами, годами движения. Ни до автомагистрали, ни до Волжского пути напрямую не добраться и за сто лет, потому что летом не пускают болота, а зимой – звери. В погожий день, в июле, в деревню волк забегал и унёс курицу. Или: сидят мужики у дороги, водку выпивают, а напротив у обочины лось стоит и на них внимательно смотрит. Звериные леса.

При кажущейся (относительной) близости от столиц село Покровское дальше от них, чем Северный полюс. Или чем Нью-Йорк. До Нью-Йорка добраться просто: сел в самолёт – и через восемь часов у цели. Сроки продвижения к Покровскому заранее определить невозможно. Сначала надо ехать на поезде до областного города. Оттуда до райцентра на автобусе. От райцентра начинаются те самые семьдесят четыре километра, преодолевать которые можно от двух часов до нескольких дней. Дорога убойная. Даже в сухое время на легковушке по ней не очень-то проедешь. Разве что на уазике. Автобус ходит три раза в неделю – если ходит. Может и не пойти. Тогда остаётся надежда на те два-три лесовоза, молоковоз и почтовый грузовик, которые по будним дням пробираются по этим колдобинам.

Неудивительно, что Покровское живёт почти без связей с внешним миром. Оно – изолят. Замечательный факт: из пятисот его жителей почти никто никогда не был ни в Москве, ни в Питере. Более или менее часто ездят в райцентр: лечить зубы, выправлять документы. Самый дальний предел видимого мира – областной город; он представляется отсюда далёкой и загадочной столицей, куда уезжают на учёбу или работу – и откуда редко возвращаются. Весь остальной земной круг известен только по газетам и телепередачам. В этом отношении и Москва, и Нью-Йорк одинаково отсюда далеки.

Здесь не много приезжих; все по-крестьянски живут землёй, рекой, лесом, из поколения в поколение, из века в век. Пашут землю, и пахали её всегда; правда, сейчас – тракторами, раньше на лошадях, когда-то – деревянной сохою, но ту же землю; и так же сеют рожь, и так же ловят рыбу, и так же ходят в леса по грибы, по ягоды. Что здесь изменилось за века? В основе – ничего. Здесь историческое время остановилось, и гуляет только его дальнее эхо, тикающее в ходиках над комодом. Давнее прошлое спрессовано для местных жителей в тёмную, могучую и нерасчленённую массу, имя которой – миф, предание. Когда рассказывают о прошлом – старики, да и кто помоложе, – то выделяют два временных рубежа: «война» и «при Сталине». «Когда же это было-то?» – «Ой, давно, дак до войны ишшо». «В каком же году вы, бабушка, замуж выходили?» – «Не помню в каком году-то, при Сталине, дак».

«При Сталине» – означает «после начала коллективизации, но до войны». Два события врезались в глубины сознания и подсознания местных жителей: война и коллективизация. Самого слова «коллективизация», впрочем, не произносят, как имени лесного Хозяина. Иногда говорят «раскулачивание». А чаще просто – при Сталине. Что касается воспоминаний о войне… Стариков в деревне почти нет – всё старухи, вдовы. Кое-что о фронте рассказывают их сыновья. Рассказывают, как отец был ранен: пуля попала в рот, когда в атаку шёл, ура кричал. Повезло – выжил. Три месяца лежал без сознания. Вернулся, инвалид, скоро и помер. В основном же воспоминания о войне женские, специфические. Как провожали новобранцев. Как жёны мужей ждали. Как отрабатывали трудповинность. Как их насиловали проходившие с Востока на фронт солдаты. И снова – как ждали.

«Я вот видела, ну, сама даже женщина, она почему-то выставляла, чтоб пришёл, даже посуду, в которой муж ел и пил; чашку она выставляла на снег, мне было это жутко страшно. Дак вот, она к нам пришла, вот, выставила, дак уж посмотрим там, что будет: если вода выпита – значит жив, а если не выпита, дак значит погиб. Потому что долго от моего-то дяди не было, очень долго, письма. И, значит, он был ранен, потом пришло письмо. Она хотела уже ехать… Он в этом городе лежал долго… Но его не успели… Вот, я тогда страданий много людей видала, и сама много настрадалась. Потому у меня вены вот такие вот, больной я человек. Много пришлось работать в войну».

(Антонина Михайловна Карькова, 1929 г. р. Записано в 1998 году.)

Ещё вспоминают: когда уходили на войну парни, то ехали они за реку, там срубали сосенку (непременно сосенку, не ёлочку: у той ветки вверх, а у ёлки вниз) и ставили каждый в родительской избе, в красный угол, ленточками украшали. И был это как бы залог, что вернутся. Ещё все старухи показывают уродливые руки свои со скрюченными пальцами: следствие работ на лесоповале в годы войны и «при Сталине».

Во всём том, что было раньше, «до Сталина» – временных градаций нет. Там – время скупых и непонятных легенд.

Легенда о Синеусе. «Вот был князь Синеус. Когда был? Давно, до Сталина задолго был. Много золота закопали, клад, дак. Вон на той горе, говорят, его могила».

Легенда про «панско завоевание». «А что за панское завоевание?» – «Да не знаю, кто ж его знаат? Давно было, паны приходили. До войны было ишшо, до Сталина. В семнадцатом веке».

В этих рассказах не разобрать, что идёт от народных преданий, что от школьного образования. Люди, кстати, здесь с умом, и неплохо образованы сельской школой. И читают, и читают немало. И в экономике и политике разбираются не хуже городских. И всё же внутренним миром живущего здесь человека управляет могущественный хор древних, досознательных архетипов, растущих из самых глубин той земли, в которой жили и навсегда остались предки до неведомого колена.

Если спросить покровского мужика: «А Бог есть?», ответит он, наверное:

– Да нету Бога, ни бога, ни чёрта нету, никого нету.

(Мужики-то все скептики.) Но при этом обязательно где-то в разговоре выплывет: «Вот плохо, церкви в деревне нет, надо церковь ставить. Была вот, сгорела. Надо ставить».

– А леший есть? Или домовой?

– Да нет лешего, кто его видел? – Да ещё и посмеётся. – Это всё старухи врут, нет ничего.

– А если в лес входите, вы слово говорите?

– Говорю, как же, говорю слово.

– А какое?

– Да ну какое? Как скажется, всё равно какое.

Или так (женский вариант):

– Лесной дедушко, прости меня, что я к тебе пришла, я тебе ничего плохого не сделаю, и ты мне не сделай.

Примерно так.

Древний, доисторический обычай живёт незаметно, но всюду. Заблудился в лесу – надо одежду вывернуть, надеть наизнанку, сказать слово лесному Хозяину, тогда выйдешь. Пироги печь собираются – надо сказать печке: «Матушка печка, укрась своих детушек». Баню топят – надо попросить баню. Если корова заболела, то можно пойти к ветеринару, но надо и к знахарке: таковая в деревне есть. Она же и порчу снимет, если кто килы насадил («килы сажать» – наводить какую-то гадость вроде язв). Она же и полечит. А от всякого худа можно: выйти в поле натощак, умыться ключевой водой, поклониться на все четыре стороны, поклониться солнцу, перекреститься и сказать: