Юлиан Семенов - При исполнении служебных обязанностей Страница 16

Там говорилось о том, как Ленин скрывался от шпиков Временного правительства на берегу озера Разлив. Был там в это время и Зиновьев.

- Зачем это печатать? - говорил пожилой мужчина в очках с металлической оправой, летевший до Тикси.

Кончив читать отрывок, этот человек аккуратно сложил газету и начал расхаживать по комнате, в которой ночевали пассажиры, летевшие рейсом из Москвы в Магадан. - Ленин - и возле Зиновьев... - говорил он, словно обращаясь к себе самому. - Кому это нужно?

Богачев, лежавший на крайней от окна койке, сказал:

- Мне.

- А зачем вам? Вы молодой, вам это знать и вовсе ни к чему.

- А вас это не интересует?.. Было это или нет?

- Ну было. А к чему об этом писать?

- А вот я хочу знать настоящую правду.

- Кому она нужна, такая настоящая правда?! Кому? Она врагам нашим нужна, чтобы лишний раз позлобствовать! Вот кому она нужна!

- Враги и так злобствуют. И будут злобствовать. Врагов бояться не надо - с ними бороться надо. А вот если мой сын меня будет спрашивать о том, что было, - продолжал Павел, - я обязан ему сказать всю правду, чтобы он в будущем никогда не допускал неправды.

- Вы еще сначала сына-то родите, - сказал человек в очках, - а потом об этом думайте.

Богачев поднялся с койки, засмеялся и сказал:

- Сына я рожу, уж вы не беспокойтесь.

Он похудел за эти три дня, глаза его глубоко запали, а рот будто обуглился. Но он весь светился изнутри, словно человек, перенесший туберкулез и выздоровевший.

У Павла в ремесленном был друг. Он заболел туберкулезом в трудные послевоенные годы. Целыми днями он валялся в кровати и смотрел в стену. По утрам он плакал, кусая матрац, чтобы не слыхали товарищи. Он не хотел ни с кем разговаривать и, когда к нему приходили, хрипел:

- Проваливайте все к черту! И подолгу, захлебно кашлял. Потом его увезли в санаторий. Ему писали, а он не отвечал. Вернулся он через полгода такой же, как Павел сейчас, обуглившийся, но весь сияющий счастьем. Он тогда сразу же начинал спорить с ребятами, если не соглашался, или смеяться, если рассказывали даже не очень смешное, или стучать кулаком по столу и орать: "Верно!" - если все шло хорошо и в цехе и в классе, - Мы так расшатаем до конца веру! - продолжал говорить человек в очках. Теперь он говорил громко, потому что в комнате все спорили с ним и не соглашались с ним. - В кого тогда будут верить те, кому сейчас пятнадцать? Я раньше на всей земле верил только одному - Сталину.

- Плохо! - сказал Павел. - Сталин не Христос, лбы бить в его честь невелика польза. Впрочем, как и в честь Христа. Иконы создавать преступление! Мы не верующие! Мы верим! А между верующими и теми, кто верит, огромная разница, ясно вам?

- Ты мне мораль не читай! Ишь, учитель нашелся! Да ты что в своей жизни видел?

Лейтенант, подсевший в самолет в Инте, хмыкнул:

- Вы мне не тыкай, я вам не тебе!

- Что с вами спорить, - сказал человек в очках, - самые вы обыкновенные нигилисты, боли в вас нет. Богачев подошел к нему вплотную и спросил:

- А в вас боль есть? В вас тупость есть. И страх. Как в дрессированной мартышке.

А спорить я с вами не хочу - скучно, да и время ваше кончилось!

Павел смотрел в темный потолок и видел на нем узенькую полоску света. "Это от лампы, которая горит у дежурной, - подумал он, - в ремесленном у нас тоже всегда ночью на потолке горел свет, потому что нянечка тетя Фрося по ночам мыла пол и слушала, как мы спим".

В том ремесленном, где учился Павел, было очень много ребят из детских домов.

Они жили по-братски, и когда Павел получил пятый разряд, ему стало не по себе:

будто надо уходить из родного дома. Старик мастер Николай Иванович в том цехе, куда Павел пришел на работу после ремесленного, первым делом вырвал изо рта папироску и бросил в урну.

- Ах ты, г... собачье! Тебе что, жрать нечего? Скажи - накормим. А то ишь - фасон выдрючивает! Тебе титьку сосать, а не папироску, ее с горя тянут да с голодухи. Еще раз увижу, затрещину дам.

После первой получки Павел пошел с парнями постарше в пивной зал: пол-литра на троих не хватило, его послали за четвертинкой. Наутро раскалывалась голова.

Николай Иванович подозвал Павла к себе и сказал:

- Нехорошо без мастера гулять с первенькой получки-то, не положено.

В субботу Павел пошел с Николаем Ивановичем в магазин и купил бутылку водки.

Потом они отправились домой к Николаю Ивановичу. Там его жена хотела кормить обедом, но старик сказал:

- Не обедать пришли, Маня. Дело у нас. Яиц отвари накруто, хлеба подай и соли.

Остальное сыми со скатерти.

Старик налил по стакану водки себе и Павлу, положил ему на тарелку одно яйцо и предложил выпить. Потом на столе появилась еще одна бутылка водки и еще одно яйцо - всего-навсего. Что было потом, после того как мастер принес еще одну четвертинку, Павел не помнил.

Только в воскресенье днем Павел пришел в себя и смог подняться с дивана, на который его уложил ночью Николай Иванович. Он ошалело завертел головой и застонал.

- Всю квартеру заблевал, - весело сказал Николай Иванович, сидевший у окна в майке, с лобзиком на коленях, - давай похмеляться, что ль?

- У-у-у, - застонал Павел, а Николай Иванович зашелся мелким смехом и долго не мог успокоиться. Потом он крикнул: - Маня, обед давай!

Когда сели обедать, старик хвастался своей жене:

- Вот, говорят, у нас с акло... алко... лако... тьфу ты, - рассердился он, - с пьянкой не борются. А я борюся. Вон поборол. Будешь еще водку пить?

- Никогда, - ответил Павел.

Это было, когда Павлу только исполнилось шестнадцать. Он не курил и не пил ни в цехе, ни в аэроклубе, где стал заниматься парашютизмом. Напился он через четыре года, уже учась в летной школе. Он напился второй раз в жизни, когда узнал правду про своего отца. До этого он считал, что его отец погиб на фронте - так говорил дед, так писала из Владивостока мать. А тогда Павел узнал, что его отец расстрелян без суда и следствия в НКВД, как "шпион". Он тогда, напившись, пошел на телеграф и отправил телеграмму матери: "Ты предала отца, ты не мать мне".

Потом он шел по улицам и переулкам небольшого приволжского городка, шепча:

"Будьте вы все прокляты, сволочи, будьте вы все трижды прокляты! Ненавижу всех... Ненавижу!" Он падал в сугробы, поднимался и шел дальше, продолжая шептать ругательства.

Ночью - вот так же как сегодня, после разговора с очкастым, - он спал часа два, не больше. Сошел хмель, и его будто кто-то толкнул в лицо. Павел сел на кровати и не сомкнул глаз до утра. Он сидел, поджав под себя ноги, смотрел на спавших своих товарищей курсантов и думал: "Я говорил: всех ненавижу. Всех? Это кого же?"

И Павел вспоминал годы, проведенные в ремесленном, Николая Ивановича, рабочих из револьверного цеха, тетю Маню, которая гладила ему рубахи к Первомаю и к ноябрю.

"Они вырастили меня, - думал Павел, - а я оказался скотом, злым и неблагодарным.

Ненависть может быть полезной, только когда она идет рядом с добротой и во имя доброты. Иначе это фашизм, когда ненависть во имя ненависти. То, что случилось с отцом, должно вызвать во мне еще большую любовь к тем, кому я обязан жизнью. И ненависть к его палачам. Но ведь палачей единицы, а тех, которые вырастили меня, - десятки миллионов. Сволочь, я смел кричать, что ненавижу их!"

И сейчас, глядя на лучик света, который пробивался из комнаты дежурной и спокойно лежал на потолке, Богачев раздумывал над тем, правильно ли он поступил, вступив в спор с этим очкариком.

"Нужно ли спорить со слепцами о цвете моря? - думал он. - О цвете моря можно не спорить. Но он ведь говорит о фактах истории. Он нашими клятвами клянется. А смысл жизни для него в том: есть на стене портрет Сталина или нет? Он говорит, что он трудится на ниве просвещения. Если не врет - тогда ужасно! Такие пришли тогда, когда Сталин стал живым богом. Нет, продолжал думать Павел, - я правильно делал, что спорил с ним. Ведь если он и сейчас, после того, как партия рассказала всю правду о культе Сталина, готов прощать тот произвол, который был в годы культа, - значит нет в нем той боли, которая есть во всех нас - старых и молодых! Я правильно спорил с ним: потому что я очень люблю тетю Маню и Николая Ивановича, у которого в тридцать седьмом году расстреляли сына комсомольского работника, близкого друга товарища Косырева. Я правильно делал, потому что я люблю своих друзей по ремесленному: многие из их отцов бессмысленно погибли в сорок втором, под Харьковом. Мы все стеной за то, за что ведет ЦК. Тем, кто против, голову свернем, если будут мешать и к тридцать седьмому году тянуть.

Молодец, Пашка, что спорил, - похвалил себя Богачев, - а, Жека? Молодец я?!"

Он уснул счастливым. Перед тем самым мгновеньем, когда его свалил сон, он увидел Женю, а потом она исчезла, и что-то огромное, светлое пришло вместо нее. Сначала Павел испугался, а потом подумал: "Это ничего, это чистота пришла, это очень хорошо".

Разбудили пассажиров в три часа ночи.