Сергей Сергеев-Ценский - Пристав Дерябин (Преображение России - 4) Страница 16

- И моя жена получила бы тогда от вас в подарок попугая-матершинника? сказал Кашнев, не улыбнувшись.

Зато хохотом, заколыхавшим лампу, разразился на это замечание Дерябин.

- Во-об-ра-жаю!.. Во-об-ражаю, как она теперь с ним, а? Ни гостям его показать, ни самой слушать! А вы уж женаты, и даже сынище у вас есть, как я слышал?.. Что ж, я в молодости тоже был женат и тоже сынище у меня был... То есть, это не называется "женат", но-о... в этом все-таки роде было... Люблю женщин! - сказал он вдруг с чувством. - Особенно таких, какие с капризами. И, по-моему, - не знаю, как по-вашему, - женщина без капризов, что же она такое? Автомат! Кукла!.. Прошу простить, - не спросил: ваша жена как? С характером?

- Ей не полагается характера: она - классная дама здесь, в женской гимназии.

- Вон оно что-о! Классная дама если, - то вполне понятно!.. Прошу простить и к сердцу не принимать!

Тут в памяти Кашнева замелькало и закружилось что-то желтое, и он вспомнил дерябинскую Розу в желтом платье. Но только что он придумывал, как бы половчее спросить о ней, как шумно отворилась дверь и в комнату влетела, а не вошла, тонкая, стройная, молодая женщина, по-осеннему, но легко одетая, и, не обращая никакого внимания на Кашнева, крикнула визгливо:

- Ваня! Ты что же не прислал мне денег, как обещал? Безобразие какое!

Дерябин широко раскрыл глаза и тут же торопливо начал шарить в левом боковом кармане тужурки, откуда поспешно вынул одну за другой две десятирублевых бумажки и протянул женщине, не поднимаясь со стула, недовольно сказав при этом:

- Вот!.. Приготовил же и забыл... Только и всего: забыл!

- За-был! - протянула женщина, проворно пряча бумажки. - Безобразие! Я ждала, ждала!

- "Ждала, ждала", - передразнил ее Дерябин. - Померла, воскресла, помчалась, получила и уходи!.. Ты видишь, что я занят?

- А мне начхать на это, - сказала женщина, - подумаешь, занят!

Кашнев пригляделся к ней. Она была на вид лет двадцати трех и, может быть, во вкусе Дерябина, капризна, но не было изящества в ее полнощеком лице, как не было изящества в ее шляпке из темно-синего бархата, украшенной тремя багряными вишнями.

Женщина ушла, метнув в него огненный взгляд и не сказав ему ни "спасибо", ни "до свиданья", а Кашнев, поглядев ей вслед, даже и не спросил, кто это: он понял, что это - вроде желтой Розы.

Да и сам Дерябин, несколько моментов посидев нахмурясь, заговорил не о ней, а о тех двадцати рублях, какие ей дал.

- Двадцать рублей - это не две с половиной тысячи, как у вашего подзащитного! Нет! А той мерзавке вон сколько сразу захотелось добыть... чужими руками! Две с половиной тысячи - это писцу в моей канцелярии надо сто месяцев - восемь лет с лишком верой и правдой служить, чтобы их заработать! А тут нашла дурачка, получила бы и умчалась к черту на рога с такими деньгами, а дурака-молокососа бросила бы где-нибудь на узловой станции, - в Харькове, например, - на что он ей нужен?

- Она что же, - старше Адриана годами? - спросил Кашнев, представляя при этом только что бывшую в комнате женщину.

- Ну еще бы нет... Прожженная! Сквозь все медные трубы успела пройти! Она же и весь план грабежа обдумала до мелочей, а этот анархист, как он себя называет, только похождений разбойника Антона Кречета начитался. Продавались такие книжечки, по пятаку за выпуск, и даже иные барышни посылали за ними к газетчику прислугу. Романтика! Вот это она самая и есть: романтика! Так в "Московском листке" сочинитель Пастухов "Похождения Васьки Чуркина" печатал, и "Московский листок" нарасхват покупался. Никак не могла пастуховская полиция этого Ваську Чуркина сцапать, пока, наконец, генерал-губернатор ей этого не приказал. Тем и кончились для газетки счастливые дни, а то было вон как на Ваське Чуркине разбогатела! Но-о, скажу я вам на ухо, - гаркнул вдруг пристав, - близко уж такое подлое время, когда этих антонов, васек, адрианов разведется тьма тьмущая, и вот когда понадоблюсь я, пристав столичной полиции полковник Дерябин!

И гордо поднял он голову и посмотрел вполне победоносно, как застоявшийся могучий конь, выведенный конюхами из конюшни на показ усатому ротмистру ремонтеру.

XVI

- Собери на стол! - коротко приказал Дерябин белобрысому, быстроглазому молодому городовому, вошедшему на его звонок.

Городовой притворил в комнате ставню, щелкнул штепселем, и комната озарилась матовым мягким светом.

- Хотите ужинать? - спросил Кашнев, поднимаясь. - Ну, а я пойду уж, и без того засиделся.

- Что вы, побойтесь бога! - умоляюще сложил перед собой руки Дерябин. Пойдете к жене своей, которую видели ведь сегодня, как и каждый день, а меня сколько лет не видали!.. И разве же подобает вам это, адвокату, защитнику человеков, взять вот так и уйти...

- От своей судьбы! - закончил за него Кашнев. - Д-да, говорится не так почему-то: "От судьбы не уйдешь".

- Правильно говорится! Не уйдешь! - одушевясь, подхватил Дерябин, беря его за плечи и сильно давя на них, чтобы он опустился на стул.

- Остаюсь, буду вновь вашим гостем, - как бы про себя и глядя на затейливую раковину, говорил Кашнев, - но это не потому, что... проголодался, а потому...

- Что я вам открыл глаза на вашего подзащитного и на его папашу! договорил за него Дерябин, видя, что он запнулся.

- Д-да, хотя бы и так, - согласился с ним Кашнев, думавший о себе самом.

На столе появилась скатерть с синими разводами; зазвякали тарелки, ножи, вилки, стаканы; заняли свое законное место в середине две бутылки вина. Быстроглазый городовой делал привычное для себя дело с большой расторопностью, как по уставу. И стоило только Дерябину кивнуть на бутылки с вином и сказать: "Добавь!" - как появился еще и графин водки.

Кашнев наблюдал это приготовление к ужину молча, думая все о том же своем: о своей судьбе, которая сидела против него за столом и имела непреоборимо мощные формы.

"Моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе, - думал он, глядя на выпирающие из форменной тужурки плечи и грудь Дерябина, - если бы не вот этот человек встретился случайно мне на пути... Я мог бы, прежде всего, не попасть в какой-то запасной батальон, как не попали многие прапорщики полка, где я служил, это раз; я мог бы остаться даже и в запасном батальоне до конца войны, уже близкого в мае девятьсот пятого года, но неусыпно следивший за мною вот этот пристав послал командиру батальона какую-то подлую бумажку, - и начался мой крестный путь!.."

Кашнев приписывал прежде это свое последнее назначение в маршевую команду тому генералу, который председательствовал на суде над рядовым Щербанем, но оказалось, что не этот генерал, сам по себе человек добродушный, а вот именно он, этот пристав, был виновником всех его бед...

Отвечая этим своим мыслям, он сказал про себя, хотя и вслух:

- Вы сказали мне, что ваше искреннее, - я подчеркиваю это: искреннее желание было сделать мне добро тогда, во время японской войны, - чтобы непременно я выслужился там, в Маньчжурии, получил бы возможность держать экзамен и поступить, конечно, в Академию генерального штаба, чтобы сделать со временем военную карьеру... Допустим, что это, с вашей стороны, было действительно так... Примем за чистую монету. Но откуда же это померещилось вам, что я-то сам должен стремиться непременно к военной карьере? Если бы я хотел этого, то пошел бы в военное училище, а не в прапорщики запаса, не так ли? Я был еще очень молод тогда, а молодых, случается, прельщает военная форма, да и женщины, как известно, "к военным людям так и льнут, а потому, что патриотки..."*. Но я смолоду, как и теперь, человек невоинственный, и не следовало вам, судьбе моей, как вы сами себя назвали, насильно гнать меня делать то, к чему я по натуре своей совершенно неспособен.

______________

* Слова Фамусова из второго действия "Горя от ума".

Проговорив это, Кашнев в упор посмотрел в выпуклые серые глаза Дерябина. Но Дерябин был устроен так, что смутить его ничем было нельзя, и в этом убедился Кашнев, когда сказал тот на низких нотах и далеко даже не в половину своего голоса:

- Вы ошибаетесь в этом: я отлично все понял и от-лич-но знал, что я такое делал... Я вас спасал, если хотите знать, и, увидя вас рядом с птицей-мымрой, очень был рад, что спас! Вот за это сейчас с вами и выпьем, за спасение раба божия Димитрия!

И он налил две рюмки водки и одну протянул Кашневу.

- В сущности я ведь не пью, - поморщился Кашнев.

- Но за спасение свое должны выпить! - требовательно сказал Дерябин.

- Не пойму, за какое такое спасение!

- Не понимаете? Неужели не понимаете? А во время революции вы где именно были и что делали?

- Где был тогда?.. Лежал в военном госпитале.

- Ранены были?

- Нет, не от раны лечился... От ревматизма ног... и от сильного нервного расстройства, - с усилием выговорил Кашнев: в последнем ему признаться не хотелось.

- Вот!.. Военный госпиталь!.. Не Военная академия, так военный госпиталь. Этим самым вы, значит, и спаслись!

- От чего же именно спасся? - все еще недоумевал Кашнев.