Европейская мечта. Переизобретение нации - Алейда Ассман Страница 16

То, что в 1989 году еще было европейским событием, в 2015 году стало глобальным. Глобализацию, как и изменения климата, мы воспринимаем не постоянно, а от одного потрясения к другому. Европа окончательно стала частью глобального мира и поэтому вынуждена по-новому позиционировать себя. Массовый исход, который мы сегодня видим, выявил то, что давно уже накопилось под спудом: миграция в ее разнообразных ликах – переселений, депортаций, бегства и изгнания – стала визиткой ХХ и начинающегося XXI века. Эти обстоятельства представляют нам собственную историю миграции в контексте общеевропейской «разнонаправленной» истории миграции. Между тем воспоминания о Холокосте и окончании Второй мировой войны 8 мая 1945 года прочно закрепились в национальной памяти каждой из стран – членов ЕС. Если такие вопиющие преступления в ХХ веке, как война на уничтожение, Холокост или ГУЛАГ, мы сегодня относим к событиями ушедшего и, следовательно, завершенного прошлого, которые сохраняем в памяти как предупреждение на будущее, то принудительное, массовое перемещение людей – это часть географически расширенной истории насилия, которая продолжается и повторяется в нынешней Европе в совершенно другом историческом контексте.

После окончания Второй мировой войны ЕС пережил три фазы своего развития. Первая фаза – с 1945 по 1989 год – характеризовалась политическим климатом конфронтации между Востоком и Западом во время холодной войны. Создание Европейского союза, основанного на экономических интересах, было делом союзников по антигитлеровской коалиции, в том числе многих французских ветеранов Первой мировой войны, готовых к примирению. Эту фазу стабилизировала поляризация идеологий. Следующий период длился с 1989 по 2015 год и был фазой плюрализации. С падением Берлинской стены и крушением социалистических государств иссякла интегрирующая сила поляризации. Противоположности утратили свой разделяющий потенциал, Восток и Запад сблизились, Европейский союз разросся. Это привело к «расширению на Восток», в котором Владимир Путин усмотрел «геополитическую катастрофу». Эту фазу консолидировала самокритичная память о Гитлере и Сталине как виновниках исторических преступлений, а также транснациональное признание прав человека. В 2015 году началась третья фаза, вызванная глобальным миграционным кризисом, она продолжается по сей день. В этой фазе антагонизма интегрирующая сила ЕС стремительно убывает. Разверзлась идеологическая пропасть, но раскол теперь проходит не между политическими системами, а внутри страны и внутри общества. Новый враг – беженец, чужой, который разрушает однородность общества и угрожает единству нации.

Три фазы развития ЕС

Перед лицом этих драматических процессов памятование о некоторых страницах европейской истории может помочь иначе увидеть будущее, усиливая сочувствие к тем, кто сегодня страдает, напоминая о многолетней успешной истории интеграции, равно как и об ошибках и упущениях, которые не должны повториться.

Европейская мечта

Национальные государства, о чем говорил уже Эрнест Ренан, консолидируются вокруг «национального мифа». Слово «миф» имеет разные значения. Всякий, кто отождествляет миф с ложью, стремится немедленно развенчать национальный миф, как это сделал Ролан Барт в своих «Мифологиях». В этом смысле миф есть идея фикс или иллюзия, которую разоблачает критический взгляд. Однако тот, кто понимает миф как учредительный нарратив или историю, подобно этнологу Брониславу Малиновскому[89], приходит к иному выводу[90]. Но, чтобы взглянуть на миф с этой точки зрения, необходимо определенное самоотстранение, чтобы не сказать «самоэтнография». Тогда станет ясно, что в учредительных нарративах нуждаются не только первобытные племена, но и современные нации. Именно в этом направлении следует ключевая мысль историка Бенедикта Андерсона[91], который определил нации как imagined communities («воображаемые сообщества»). Благодаря этой формуле мы можем теперь, не прибегая к сомнительным конструктам, таким как «дух народа» или другие коллективные «мифы» (в смысле лжи), видеть в нациях сообщества, которые консолидированы вокруг представлений о том, во что они сообща верят, что о себе знают и чем неукоснительно руководствуются в жизни.

В качестве «воображаемых сообществ» нации не являются естественными образованиями, но представляют собой исторически переменчивые коллективные субъекты, которые конституируют себя как группа посредством изменяющихся представлений о себе. Таким образом, притягательность и убедительность национальных государств заключаются не только в их политическом устройстве, экономическом укладе или властных структурах, но и в эмоциональных представлениях и интуициях, которые друг с другом разделяют жители страны. Ровно за сто лет до Бенедикта Андерсона, в 1882 году Ренан говорил на доступном ему в XIX веке языке о «душе» нации, которую сегодня мы заменили словом «идентичность». Тем не менее Ренан подразумевал нечто похожее, говоря, что душу нации составляет «общее обладание богатым наследием воспоминаний». И добавив: «сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли»[92].

Миф, поддерживающий идентичность, может основываться на прошлом, но также и устремляться в будущее. Так, литературовед Лесли Фидлер подчеркивал, что американская нация, в отличие от английской или французской, объединена не общей памятью, а общей мечтой: «Мы, американцы, – говорил он, – жители общей утопии, а не общей истории»[93]. Эта утопия «американской мечты» обещана американцам не как коллективу, а как индивидуумам: каждый, кто прилагает в этом обществе усилия, может чего-то добиться и подняться от посудомойки до президента. Согласно такому обещанию, приложенные усилия будут вознаграждены экономическим успехом или известностью независимо от социального статуса и происхождения. Это обещание «американской мечты» в начале ХХ века имело огромную притягательную силу для иммигрантов из Европы, и сегодня оно по-прежнему остается незаменимой предпосылкой для интеграции, позволяющей мигрантам разделить экономический успех страны.

Два последних президента США Барак Обама и Дональд Трамп, каждый по-своему, олицетворяли эту мечту: один – преодолев классовые и расовые барьеры, другой – своим богатством и медийной известностью. Однако «американская мечта» давно себя дискредитировала, не только потому, что все очевиднее, как целые слои общества исключаются из этого идеала успеха, но и потому, что дамоклов меч амбиций и конкуренции, тяготеющий над каждым американцем, деформирует характер и ведет к утрате солидарности. Уже в 2010 году Джереми Рифкин в бестселлере «Эмпатическая цивилизация»[94] настойчиво советовал американцам отказаться от модели эгоистичного карьериста (сегодня мы добавили бы – от модели Трампа) в пользу модели более социализированного общества, которое не полагается только на конкуренцию, успех и деньги, но укрепляет общество узами сотрудничества, сочувствия и солидарности.

Еще один автор, которого занимает тема «американской мечты», – Ноам Хомский[95]. Его последняя книга «Реквием