Александр Гогун - Черный пиар Адольфа Гитлера Страница 18

Если мы наблюдаем подобные явления, народы переживают глубокий религиозный, идейный, духовный, социальный и политический кризис. Авторитет, который владел когда-то умами, падает, сложившееся целое разлагается на составные части, и наступает момент, когда решается, пойдет ли народ по гибельному пути отрицания каких бы то ни было авторитетов, или же он располагает еще достаточными силами создать новый авторитет, т.е. новый идеал как отражение нового комплекса идей и ценностей.

С этой точки зрения многие монархи являются непосредственными создателями революционных республик, а многие римские первосвященники – законными отцами еретически-протестантских учений.

Нет никакого сомнения в том, что мы после небывалых катастроф мировой войны, которые еще ныне продолжают потрясать все народы, переживаем ту решительную эпоху, когда некогда господствующие философские, социальные и политические идеалы частью разлагаются, частью уже окончательно разложились, и что это явление наблюдается не первый год, а мировая война, со всеми ее последствиями, является уже концом отмеченного процесса, именно крушением идей и доктрин, которые некогда предлагались в качестве якобы прогрессивного процесса развития человечеству, лишенному посредством гипноза универсализма способности критического суждения. В эти минувшие десятилетия не было недостатка во многих искусственных построениях и формулах, но в них отсутствовал какой-либо стиль. У нас было много церквей и сект, но не было подлинной религии. У нас не было недостатка в философах и философских школах, но мы не располагали каким-либо определенным мировоззрением. И потому что это было так, у нас имелись парламенты 500 различных мнений, но не было подлинного вождя народа и государства. Мы могли похвастаться гигантскими банками и концернами, но у нас не было подлинного народного хозяйства. В конце концов, из-за общего разброда мыслей был глубоко потрясен во всех областях инстинкт жизни, и немец мог сделаться игрушкой в руках директоров больших телеграфных агентств, биржевых спекулянтов и политических режиссеров мира, обреченного на гибель.

Авторитет средневековья, который установил, несмотря на органический протест вновь образовавшихся европейских народов, тиранические жизненные формы, возник тогда, когда мифологической эпохе германских племен в периоде отмирания удалось создать новую метафизическую веру, основанную на историческом факте. Эта вера в новый посю- и потусторонний порядок победила несомненно потому, что она была поставлена в связь с определенной новой системой ценностей. Эта система ценностей, которая ныне находится в борьбе как с либерализмом, так и еще с новой органической жизнью, может быть охарактеризована следующим образом:

Средневековье было славно победою учения о высоком значении бедности, смирения и аскетизма. Высшей моральной ценностью было объявлено воздержание от жизни, а не ее утверждение, и жертва этой системы ценностей создала ту широкую базу для философского и затем и политического господства церковного средневековья, которое указало путь европейской эволюции на многие столетия. Аскетический идеал, служивший светской власти, явился в глазах народов мерилом для суждения об историческом учреждении, и снова и снова, когда носитель средневекового философского авторитета явно нарушал систему провозглашенных им новых ценностей, появлялись ереси, которые нередко принимали размеры, угрожавшие европейскому порядку. Эти ценности были к тому же ценностями общечеловеческого значения, другими словами, они стирали все зарождавшиеся органические разделения между расами и народами, и через всю историю европейских народов красной нитью тянется борьба между окостенелой религиозной догматикой и вновь зарождавшейся волей к обновлению, черпавшей свои силы в доисторическом расовом инстинкте.

После протестантской, наполовину подавленной революции-европейских народов, которая стремилась еще раз, и к тому же тщетно, вызвать к жизни обновляющий синтез на религиозной основе, философия XVIII века и, вместе с тем, государственное миросозерцание XIX столетия делает опыт[53] создать новую идеологию. Уставшие от религиозных споров люди полагают, что им надо искать спасения в идеале всечеловечества и, вне всякого сомнения, эта вера выдвинула на первый план благороднейшие личности. В настоящий момент, когда с исторической точки зрения век либерализма близится к закату, мы можем это политическое явление рассматривать совершенно беспристрастно. В борьбе за овладение властью мы повели открытое наступление по всему фронту против возникшей в Германии поздней формы демократии и победили ее. Поэтому мы свободны в наших суждениях о демократии от какой-либо порожденной злобой дня или же заранее имевшейся у нас предвзятости.

Мы видим в веке либерализма вполне понятный протест против ставшего невыносимым гнета средневекового авторитета. Мы видим в веке свободомыслия рост влияния разнообразнейших личностей, которые не подходят под одну и ту же категорию, но которые нашли, так или иначе, признание своей ценности в XIX столетии. Многие народы воодушевились новыми идеями XVIII века, национальные стремления усвоили для своих целей просветительную философию,[54] и в этом смешении общечеловеческого идеала с национальной культурой политическая борьба в XIX веке[55] тянулась до начала мировой войны. Но никто не сможет отрицать, что в течение этих 150 лет это был процесс духовного упадка, а не прогресса. То, что Вашингтон создал в виде американской конституции, уже содержалось в пышных фразах французской Декларации человека и гражданина.

Возникшая из долгой и мучительной борьбы английская демократия не имела ничего общего с безобразиями так называемых демократических парламентов и делячеством германской демократии после войны. Она некогда представляла собою в Англии совместный англо-германский протест против суровости завоевателей-норманнов, а также органический синтез между властью и свободой, и островное положение Англии позволило ей спокойно заниматься своими внутренними политическими делами, что для нее является столь характерным. Это положение Англии нашло отражение в меланхолической прощальной речи британского премьера Болдвина,[56] носившей по человечеству[57] чрезвычайно симпатичный характер. Обращаясь к британской молодежи он заявил, что она в жизни должна, прежде всего, думать о своих обязанностях, а затем уже о правах – мысль нам вполне родственная, но довольно далекая от демагогических выкриков современной демократии. Болдвин добавил к этому, что в будущем демократии должны спастись от себя самих. Он требовал „управляемой свободы в рамках закона, с властью на заднем, а не на переднем плане“.

Эта чисто германская концепция должна была, казалось бы, сделать возможным более близкое понимание нынешних стремлений нашего народа, если бы этому не препятствовала агитация из враждебных кругов. Английская „свобода“ также связана, но не столько государственным принуждением, сколько условными формами английской жизни. И в отношении более строгих государственных форм открытой со всех сторон Германии безответственные иностранные элементы проливают чернила об отсутствии у нас свободы, чтобы отвлечь нас от, по необходимости, стеснительных форм государственной жизни.[58] И при этом забывают, что основной предпосылкой английской политической свободы явилось не только лишение свободы многих других колониальных народов, но и использование плодов богатейших стран земли.

Этот характер английского парламентаризма отнюдь не является последствием якобы универсалистской и пацифистской демократии, но результатом многовекового военно-политического, лишенного каких-либо моральных стеснений овладения миром. И в то время как, ни один сын британского народа не подчиняется какой-либо иноземной силе, в Лондоне забывают, что миллионы немцев, любящих свободу не менее, чем англичане, живут под властью чужестранной тирании, созданной в Европе при помощи той же Англии.

Островное положение Великобритании помогло этой стране жить своеобразной и упорядоченной политической жизнью, пока это равновесие не было нарушено чуждыми, главным образом, еврейскими денежными интересами, приблизив английское мышление к компрометирующему его французско-еврейскому. Еврейство, явившееся на почве Великобритании вторым после норманнов иноземным нашествием, уже не раз делало политику Лондона антианглийской, как об этом свидетельствуют последние двадцать лет события в Палестине. И тем не менее, слово „демократия“ обозначает в Англии, Франции и США очень различные формы жизни. Во всяком случае, отмеченное выше утверждение Болдвина о том, что демократия должна спастись собственными силами, представляет собою лучшее доказательство глубокого кризиса этой политической системы.