Николай Пирогов - Из Дневника старого врача Страница 18

Понимаю. Где же этот г. Чистов? А вот, он входит в дверь; испитой, с густыми темными волосами, свинцового цвета лицом, темносинею, выбритою гладко бородою; за ним приходит с лекции и мой Феоктистов; дверь начинает беспрестанно отворяться и затворяться; являются одно за другим все новые и новые лица, рекомендуются, приветливо обращаются ко мне; вот г. Лейченко, самый старший,- действительно,- на вид лет много за 30; вот Лобачевский, длинный, рыжий, усеянный, должно быть, веснушками по всему телу, судя по лицу и рукам, (В "Списке" за 1825г. упоминается Антон Лобачевский) и еще человек шесть нумерных и посторонних.

Начинаются беседы, закуривание трубок; говорят все разом,-- ничего не разберешь; дым поднимается столбом; слышится по временам и брань неприличными словами.

Мой бывший наставник, Феоктистов, представляется мне совсем в ином свете, не тем, каким я его знал до сих пор: он тут перед некоторыми просто пасс,тише воды, ниже травы.

Вот хоть бы Чистов, обладатель фуражки с латинскими стихами,- тот берет со стола книгу, ложится на кровать и, обращаясь ко мне (я стою вблизи его кровати), спрашивает: "С какими римскими авторами вы знакомы?" Я краснею. "Что же? Феоктистов, верно, вам немного сообщил; где же ему: он и сам ничего не понимает в латыни. Садитесь-ка вот здесь,- я вам кое-что прочту из Овидия; слыхали о "Метаморфозах" Овидия? А? слыхали?" - "Да, немного слыхал".- "Ну, слушайте же!" - И Чистов начал скандировать плавно и с увлечением, и тут же я научился у него больше, чем во все время моего приготовления к университету от Феоктистова. Оказалось потом, что Чистов был, действительно, знаток римских классиков; я редко видал его за медицинскими книгами; всегда, бывало, лежит и читает своего любимого Овидия Назона или Горация.

Родом из духовных, воспитанник семинарии, Чистов отличался, однакоже, резко от других сотоварищей, по большей части тоже семинаристов; это была мебель из елового, а он из красного дерева и, должно быть, поэт в душе.

Чего я не насмотрелся и не наслышался в 10-м нумере!

Представляю себе теперь, как все это виденное и слышанное там действовало на мой 14-15-летний ум. Является, например, какой-то гость Чистова, хромой, бледный, с растрепанными волосами, вообще странного вида на мой взгляд,теперь его можно бы было, по наружности, причислить к почтенному классу нигилистов,- по тогдашнему это был только вольнодумец.

Говорит он как-то захлебываясь от волнения и обдавая своих собеседников брызгами слюны.

В разговорах быстро, скачками переходит от одного предмета к другому, не слушая или не дослушивая никаких возражений. "Да что Александр I,- куда ему,он в подметки Наполеону не годится. Вот гений, так гений!...А читали вы Пушкина "Оду на вольность"? ("Вольность" (ода) и другие стихотворения Пушкина такого же содержания, широко распространенные в двадцатые годы XIX ст. в списках, имели большое революционизирующее влияние на тогдашнюю молодежь (см. М. В. Нечкина, 1930 и 1947).)

А? Это, впрочем, винегрет какой-то. По нашему не так: revolution, так revolution, как французская- с гильотиною!" И услыхав, что кто-то из присутствующих говорил другому что-то о браке, либерал 1824-1825 гг. вдруг обращается к разговаривающим: "Да что там толковать о женитьбе! Что за брак! На что его вам? Кто вам сказал, что нельзя по-просту спать с любою женщиною...? Ведь это все ваши проклятые предрассудки: натолковали вам с детства ваши маменьки, да бабушки, да нянюшки, а вы и верите. Стыдно, господа, право, стыдно!"-А я-то, я-стою и слушаю, ни ни одного слова не проронив.

Прошение Н.И. Пирогова о зачислении его в студенты Моск. университета (1824г.)

Вдруг соскакивает с своей кровати Катонов, хватает стул и-бац его посредине комнаты! "Слушайте, подлецы!"-кричит Катонов: "кто там из вас смеет толковать о Пушкине? слушайте, говорю!" - вопит он во все горло, потрясая стулом, закатывая глаза, скрежеща зубами:

Тебя, твой род я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

Я с злобной радостию вижу,

Ты ужас мира, стыд природы.

Упрек ты богу на земле..

Катонов, восторженный обожатель Мочалова, декламируя, выходит из себя, не кричит уже, а вопит, ревет, шипит, размахивает во все стороны поднятым вверх стулом, у рта пена, жилы на лбу переполнились кровью, глаза выпучились и горят. Исступление полное. А я стою, слушаю с замиранием сердца, с нервною дрожью; не то восхищаюсь, не то совещусь.

Рев и исступление Катонова, наконец, надоедают; на него наскакивает рослый и дюжий Лобачевский. "Замолчишь ли ты, наконец, скотина!"-кричит Лобачевский, стараясь своим криком заглушить рев Катонова. Начинается схватка; у Лобачевского ломается высокий каблук. Падение. Хохот и аплодисменты. Бросаются разнимать борющихся на полу.

Не проходило дня, в который я не услыхал бы или не увидел чего-нибудь новенького, в роде описанной сцены, особенно памятной для меня потому только, что она была для меня первою невидалью; потом все вольнодумное сделалось уже делом привычным.

За исключением одного или двух, обитатели 10-го нумера были все из духовного звания, и от них-то, именно, я наслышался таких вещей о попах, богослужении, обрядах, таинствах и вообще о религии, что меня на первых порах, с непривычки, мороз по коже подирал.

Все запрещенные стихи, вроде "Оды на вольность", "К временщику" Рылеева, "Где те, братцы, острова" и т. п., ходили по рукам, читались с жадностью, переписывались и перечитывались сообща при каждом удобном случае.

Читалась и барковщина, ( Барковщина-сочинения "переводчика" Академии Наук И. С. Баркова (1732-1768), автора широко распространявшихся в списках сочинений, состоящих, по выражению исследователя, "из самого грубого, кабацкого сквернословия" (С. А. Венгеров, т. II, стр. 148 и сл.). Удрученный жестоким и злобным гонением царских жандармов, Полежаев воспевал иногда "штоф с сивухою простою". О трагической судьбе поэта писал А. И. Герцен ("Былое и думы", т. I, стр. 279 и сл.), но весьма редко; ее заменяла в то время более современная поэзия, подобного же рода.

О боге и церкви сыны церкви из 10-го нумера знать ничего не хотели и относились ко всему божественному с полным пренебрежением.

Понятий о нравственности 10-го нумера, несмотря на мое короткое с ним знакомство, я не вынес ровно никаких. Разгул при наличных средствах, полный индифферентизм к добру и злу при пустом кармане,- вот вся мораль 10-го нумера, оставшаяся в моем воспоминании.

Вот настало первое число месяца. Получено жалованье. Нумер накопляется. Дверь то и дело хлопает. Солдат, старик Яков, ветеран, служитель нумера, озабоченно приходит и уходит для исполнения разных поручений. Являются чайники с кипятком и самовар.

Входят разом человека четыре, двое нумерных студентов, один чужой и высокий, здоровенный протодьякон. Шум, крик и гам. Протодьякон что-то басит. Все хохочут. Яков является со штофом под черною печатью за пазухою, в руках несет колбасу и паюсную икру. Печать со штофа срывается с восклицанием:

"Ну-ка, отец дьякон, белого панталонного хватим!" - "Весьма охотно",глухим басом и с расстановкою отвечает протодьякон. Начинается попойка. Приносится Яковом еще штоф и еще,- так до положения риз.

- Знаете ли вы,- говорит мне кто-то из жильцов 10-го нумера,- что у нас есть тайное общество? Я член его, я и масон.

- Что же это такое?

- Да так, надо же положить конец.

- Чему?

- Да правительству, ну его к чорту!

И я, после этого открытия, смотрю на господина, сообщившего мне такую любопытную вещь, с каким-то подобострастием.

Масон! Член тайного общества? То-то у него книги все в зеленом переплете. А я уже прежде где-то слыхал, что у масонов есть книги в зеленом переплете.

- А слышали, господа: наши с Полежаевым и хуриргами (студентами Московской медико-хирургической академии) разбили вчера ночью бордель на Трубе? Вот молодцы-то!

Начинаются рассказы со всеми сальными подробностями. И это откровение я выслушиваю с тем же наивным любопытством, как и сообщенную мне тайну об обществе и масонстве.

- Ну, братцы, угостил сегодня Матвей Яковлевич!

(М.Я. Мудров (1776-1831)-талантливый профессор Московского университета, занимающий видное место в его истории, "отец русской терапии"; один из основоположников самостоятельной русской национальной медицинской науки, боровшийся за освобождение ее от "опеки" иностранцев. По собственным словам М., для него не было ничего дороже как польза и честь соотечественников. С широкой образованностью соединял резко выраженные национальные черты и проявлял их в своей научной, преподавательской, практической, общественной деятельности (Г. А. Колосов-1914-1915 гг., В. Н. Смотров, А. И. Метелки н, А. Г. Гукасян). "Он прокладывал новый, самостоятельный путь развития русской клинической медицины" (В. Н. Смотров, 1947, стр. 24). Он первые ввел в университете курс военной гигиены и первый составил по этому предмету самостоятельное русское руководство с учетом особенностей русской армии. "В некоторых областях он... опередил европейские, в частности, немецкие и французские университеты... Настойчиво старался установить тесную связь между клиникой и патологической анатомией, чего на Западе в то время еще не было" (В. Н. Смотров, 1947, стр. 5, 47). В годы подготовки к профессуре, будучи за границей (во Франции и Германии), М. в письме порицал немецкого профессора Решлауба, который "вздумал основывать медицину на первых главах Бытия, на евангелии Иоанна богослова и писаниях святого Августина" (В. Н. Смотров, 1947, стр. 19). Умер М. от холеры, с которой самоотверженно боролся во время эпидемии. Портрет его-у В. Н. Смотрова (1947 и 1940, стр. 270).