Гульельмо Ферреро - Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи Страница 19

Честолюбивый, отважный и знатный Ливии Друз, избранный народным трибуном на 91 г., задумал повести против финансистов политику Гая Гракха против крупных земельных собственников. Он постарался установить союз между частью знати и народной партией, предложив несколько законов, которые должны были доставить ему расположение народа и наиболее важными между которыми были два: один отнимал у всадников судебную власть, а другой предоставлял, наконец, права гражданства италикам. Идея эмансипации Италии сделала громадные успехи, но все еще имела много врагов. Среди знати многие были за нее, потому что они считали реформу необходимой и справедливой, несмотря на ее опасности.[213] Но большинство по традиции противилось ей, боясь, как бы благодаря этому увеличению числа бедных и невежественных избирателей не возрос еще более демагогический беспорядок.[214] Напротив, финансисты и очень богатые италики были ее ожесточенными противниками; они, конечно, боялись, что за политической реформой последует социальная революция и что италики, масса которых была бедна и в долгах, завладеют властью и заставят утвердить аграрные законы и уничтожение долгов.[215]

Началась ожесточенная агитация, в которой знать разделилась. Ненависть, так долго накапливаемая, подкладывала огонь с разных сторон, и однажды утром Ливии в собственном доме был зарезан неизвестным. Среди замешательства, вызванного этим убийством в партии Ливия, всадники поспешно провели закон, учреждавший чрезвычайный трибунал для суда над лицами, подозреваемыми в расположении к италикам; с помощью этого закона они преследовали и изгнали всех своих противников в знати и в народной партии.[216]

Но тогда ненависть к Риму и его политической олигархии, так долго скрываемая, разразилась со всех сторон. Южная Италия, т. е. области, наиболее пострадавшие от экономического и морального кризиса, где основы старого порядка были наиболее потрясены, устала, наконец, так долго дожидаться; она подняла оружие за общее дело италиков против Рима, против союзных городов и латинских колоний северной и средней Италии, которые почти все остались верны Риму.[217] Рим был охвачен ужасом; на мгновение ссоры партий прекратились; в Италию стали созывать легионы, рассеянные по всей империи, и морские контингенты, бывшие в Гераклее, Клазомене и Милете;[218] вооружали свободных и рабов. Сам Марий, чтобы сохранить свой кредит, должен был просить командования. Началась ужасная война, во время которой римские генералы беспощадно опустошали Италию, сжигая фермы, грабя города, захватывая в плен мужчин, женщин и детей для продажи или отсылки в казармы своих собственных имений.[219]

В этой войне впервые вступил на военное поприще образованный молодой человек, родившийся в 106 г. и принадлежавший к зажиточной фамилии из Арпина, по имени Марк Туллий Цицерон.[220] Все же эта истребительная война в самом сердце Италии имела спасительное действие: она дала преобладание в знати партии, враждебной финансистам и расположенной к защите прав италиков.

Очень скоро заметили, что приходится усмирить восстание уступками, а не мечом. Консул Луций Юлий Цезарь мог провести в 90 г. закон, постанавливавший, что права гражданства распространяются на города, оставшиеся верными Риму; несколько времени спустя, в конце того же года или в начале следующего, два народных трибуна предложили lex Plautia Papiria, по которому всякий гражданин союзных городов, живший в Италии, мог приобрести права гражданства при условии сделать об этом заявление претору в Риме в течение шестидесяти дней. Реакция быстро усиливалась; в 89 г. lex Plautia отнял суды у всадников и постановил, чтобы судьи выбирались трибами.[221] Может быть, в этот же самый год консул Гней Помпей Страбон предложил предоставить городам цизальпинской Галлии те же права, что и латинским колониям, чтобы привлечь их к отбыванию воинской повинности и таким образом возместить потери в рекрутах, причиненные восстанием союзников.[222] Эти уступки гораздо более военных операций способствовали окончанию войны, и скоро только самниты и луканы остались под оружием.

Едва Италия начала оправляться от этого ужаса, как наступил новый, еще более страшный. Митридат был захвачен врасплох междоусобной войной в то время, как он приготовлялся к новой войне, чтобы изгнать римлян из Азии. Это был смелый замысел, но момент казался таким благоприятным! Удивление, которое испытывали перед Римом в греческом мире в течение пятидесяти лет, следовавших за Замой, сменилось ненавистью после разрушения Карфагена и Коринфа;[223] Азия была истощена эксплуатацией римских капиталистов; могущество Рима всюду падало. Митридат, наоборот, мог собрать большую армию в своей стране и среди варваров; он приказал построить могущественный флот на берегах Черного моря и имел в Крыму военную житницу, необходимую для продовольствования больших армий в военное время, так что голод не угрожал Понту. Однако, когда разразилась союзническая война, он не был готов, и пока помог младшему брату вифинского царя захватить царство и вместе с Тиграном снова завоевал Каппадокию, посадив там на престол своего сына. Он надеялся, что Рим не вмешается.

Но аристократическая партия, желавшая показать силу во внешней политике, отправила в 90 г. из Рима Мания Аквилия во главе посольства с целью восстановить при помощи небольшой армии проконсула Луция Кассия обоих царей в их государствах. Кассий и Аквилий легко исполнили свою миссию;[224] но Аквилий, полководец столь же храбрый, сколь и алчный, явился на Восток не для того, чтобы удовольствоваться деньгами, обещанными ему Никомедом; он хотел большой войны с Митридатом и побуждал Никомеда и Ариобарзана вторгнуться в Понт. Оба царя колебались; но Никомед был должен римским банкирам в Эфесе большие суммы денег, которые он занял во время изгнания, чтобы подготовить свое возвращение в Риме и в Азии; Аквилий приказал истребовать у него их уплаты, так что Никомед решил заплатить их из добычи, захваченной при разбойничьем набеге на Понт.[225] Митридат, однако, чтобы выиграть время и вместе с тем возложить вину на своего противника, послал к Аквилию требование умеренного и справедливого вознаграждения, в котором ему было отказано. Тогда в конце 89 г., считая себя готовым, он послал своего сына занять Каппадокию и вторично с энергией потребовал удовлетворения у Аквилия. Маний отвечал Митридату приказанием подчиниться без всяких условий, и война была объявлена.[226]

Когда она началась весной 88 г., Митридат имел совершенно готовый флот из 400 кораблей и одну из тех бесчисленных армий, которые восточная стратегия считает страшными по их численности, так же как современная стратегия по той же причине считает непобедимыми армии Европы. Он имел, как говорят, 300 000 войска: греческих наемников, армянской конницы, каппадокийских пехотинцев, пафлагонцев, галатов, скифов, сарматов, фракийцев, бастарнов и кельтов.[227] Маний Аквилий, напротив, мог собрать во время зимы только слабый вифино-азиатский флот и армию, едва из 200 000 человек, включая сюда армию вифинского царя, составленную из молодых азиатских рекрутов, входивших в слабые римские контингента!. Четыре корпуса, составлявшие римскую армию, были разбиты или распались в несколько недель; римский флот сдался понтийскому флоту; вифинский царь бежал в Италию, римские генералы были взяты в плен, и Митридат завоевал Азию.[228]

Впечатление от этого поражения в Италии было ужасно. Союзническая война уже разорила многих и причинила серьезные потери богатым гражданам, имевшим земельную собственность в Южной Италии; теперь потеря Азии делала бесплодными неизмеримые капиталы, вложенные финансистами в эту провинцию. Разразился экономический кризис и страшные беспорядки: откупщики не могли более платить; нищета возрастала; другие налоги не поступали более, и кассы государства были пусты; испуганные капиталисты прятали свои деньги, не желая более давать в долг и стараясь, наоборот, принудить к уплате своих кредиторов; монета сделалась редкостью в Риме, а та, которая обращалась, была очень часто фальшивой; претор, желавший обуздать жестокость заимодавцев, однажды утром был убит кучкой капиталистов во время совершения жертвоприношения. Рим был наполнен смутами, убийствами, кражами, драками между старыми и новыми гражданами. Последние были еще более раздражены, чем первые, потому что сенат вместо того, чтобы тотчас же вписать их во все 35 триб, медлил и изучал различные проекты законов, делавших бесполезными их новое право. Дело шло то о том, чтобы вписать их в десять новых триб, то в восемь из прежних тридцати пяти.[229] С Востока скоро пришли известия еще более ужасные. Дело шло уже более не о войне против другого государства, а о настоящей революции против римской плутократии.