Александра Ленель-Лавастин - Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран Страница 2

Вторая половина монографии посвящена послевоенным стратегиям трех мыслителей, живущих теперь уже во Франции (Элиаде в 1957 г. переезжает в США), по их отношению к собственному прошлому, которое угрожает раскрыться. Элиаде избирает в жизненном поведении и публичных «Воспоминаниях» линию последовательной утайки и выстраивания новой биографии — тем не менее, он как персона нон грата так и не получает разрешения на въезд в Израиль, равно как остаются безуспешными его усилия организовать внушительную мировую поддержку для получения Нобелевской премии (отдельный сюжет — напряженные отношения Элиаде с американскими интеллектуалами, ставшие, среди прочего, сюжетной основой последнего романа Сола Беллоу «Рэвелстайн»). Чоран очень глухо, в сильно затушеванной форме и чаще всего в письмах или записях для себя, напрочь отрекается от довоенных лет; он запрещает публикацию своих «румынских» книг во Франции, смягчаясь лишь в самом конце жизни, но и тогда дав согласие на перевод пылкого памфлета «Преображение Румынии» лишь в отредактированном виде (наиболее яростные антисемитские выпады автором были опущены). Ионеско — кроме всего прочего, в 1946 г. заочно приговоренный румынскими властями к 11 годам тюрьмы как коллаборационист, — вымещает свои переживания и наблюдения предвоенной и военной поры в формах абсурдистской драмы (в 1950 г. он пишет «Лысую певицу», в 1952-м — «Стулья», в 1959-м — «Носорога»).

Общий и важный для всех троих момент: с конца 1940-х годов к румынскому языку они больше никогда не возвращаются, кроме как в частной переписке и приватных разговорах с соотечественниками. Однако и отношение к собственному прошлому ни один из них так и не находит нужным (или возможным?) выразить развернуто и публично. Стоит отметить, что Ионеско — многие годы сохраняя критическую дистанцию по отношению к Чорану и, особенно, к Элиаде, помирившись с прежними друзьями лишь ко второй половине 1970-х — ни в газетно-журнальной публицистике, ни в интервью, ни в мемуарах ни словом не заикается об их политической позиции предвоенных и военных лет[2].

Критическое отношение французских и, шире, европейских интеллектуалов к не до конца раскрытому прошлому Элиаде, Чорана и, в определенной мере, Ионеско сдерживается характерной расстановкой сил с начала 1960-х и едва ли не до конца 1980-х годов. Все три автора занимают резкую антикоммунистическую позицию, а в этих обстоятельствах публичное разоблачение профашистских моментов в их прошлом, по логике тотального противостояния, «играло бы на руку коммунистическим силам» и проч.[3] Работа по реконструкции ампутированных исторических обстоятельств с осторожностью начинается лишь в девяностые годы. Но теперь ей мешает другой, можно сказать, противоположный политический момент: борьба с наследием режима Чаушеску в Румынии толкает часть румынских интеллектуалов к известной идеализации досоциалистических порядков в странах Восточной Европы. Отсюда — пусть условная и частичная, но все же «реабилитация» в Румынии диктатуры Иона Антонеску, а в еще больше степени — всей предвоенной эпохи и склада жизни, что и подтолкнуло тогда, среди прочего, к переизданию старых румынских книг сначала на его бывшей родине, а следом и во Франции.

Воспроизводя и учитывая все эти стороны жизни своих героев, Александра Ленель-Лавастин не соглашается признать поступки и труды трех мыслителей в 1930-е годы всего лишь «грехами молодости» (такая самооценка, надо сказать, присутствует в дневниковых записях Чорана шестидесятых годов[4]). Напротив, она ставит задачей показать связь между политическими взглядами и поступками своих героев в 1930-е годы и основными темами мысли Чорана, Элиаде, Ионеско после войны. В определенной мере — оценить это смогут сами читатели — исследовательнице удается эту связь убедительно реконструировать и подтвердить. Но, стоит признать, нередко Ленель-Лавастин заранее постулирует подобную причинную логику и лишь иллюстрирует исходные тезисы некоторыми частными сопоставлениями. Их, как представляется, можно истолковать иначе, более того — в ряде случаев можно и вовсе усомниться в правомерности таких сопоставлений. Кажется, автор лишает своих героев даже возможности измениться, стать другими — а уместно ли при отсутствии подобной свободы говорить об этике?

Но, скажу еще раз, пусть это решает для себя каждый читатель. Я же вижу более общий смысл данной книги — особенно для России и стран Восточной Европы сегодня — в том, чтобы в полный рост поднять вопрос о месте интеллектуалов в социально-политических перипетиях XX века, об их историческом выборе и ответственности за этот выбор, включая его последствия. Календарный век завершился. Однако у нас в стране данный комплекс проблем истекшего столетия, иначе как в частных обличительно-оправдательных разборках у телевизионных «барьеров» или и в форме организованного «слива» компрометирующей информации на страницы бульварных газет компетентными органами, можно сказать, всерьез даже не поставлен.

Между тем, «случай» Элиаде, Чорана и — с очень значительными оговорками — Ионеско входит, конечно, в более широкий контекст правоконсервативных политических и идейных движений прошлого столетия. Страницы их биографии конца 1920-х — первой половины 1940-х годов ложатся рядом с соответствующими материалами из жизни Мартина Хайдеггера и Карла Шмитта, Кнута Гамсуна и Карла Юнга, Эзры Паунда и Луи Селина, Эрнста Юнгера, Мориса Бланшо и, увы, многих еще. Кое-какие из этих явлений уже сравнительно хорошо описаны западными историками (применительно к Франции назову хотя бы основополагающие труды 1980-х годов израильского исследователя Зеева Стернхилла и Пьера-Андре Тагиеффа[5]), хотя по-прежнему почти не известны в России. С другой стороны, здесь нельзя избежать сопоставления с зеркально-подобными им настроениями и взглядами радикально-левых интеллектуалов Европы в те же десятилетия.

В этом плане, подытоживая сказанное, обращу внимание читателей лишь на один характерный момент. Многие левые интеллектуалы 1930-х годов уже с самого начала пятидесятых выступают с ревизией коммунистической идеи и практик ее тоталитарного воплощения (напомню хотя бы прогремевший в 1950 году сборник статей Андре Жида, Артура Кестлера, Игнацио Силоне и других «Бог, потерпевший крах» и вышедший тремя годами позже памфлет Чеслава Милоша «Порабощенный разум»). Далее этот процесс активно развивался после 1956-го и 1968-го годов. Однако со стороны «правых» — включая героев книги Ленель-Лавастин — ничего хотя бы близкого к подобным шагам так и не последовало. Дело не в бичевании себя и не в разоблачении других, равно как не в очернении-обелении чьего бы то ни было прошлого. Речь идет о коренном деле интеллектуалов — рационализации собственного и чужого опыта для извлечения из него общего смысла.

Введение

ЛИКИ МИФА

Сегодня Эмил Чоран, Мирча Элиаде и Эжен Ионеско считаются признанными классиками французской и европейской культуры второй половины XX в. Все они родились в Румынии с интервалом в 2 года (Элиаде — в 1907 г., Ионеско — в 1909-м, Чоран — в 1911-м) и, пройдя непростой путь, стали неоспоримыми мэтрами каждый в своей области. Чоран приобрел славу как эстет Апокалипсиса и «Ларошфуко XX столетия»; Элиаде, как утверждалось в большинстве некрологов в 1986 г., был «одним из ведущих историков религий нашего времени»; Ионеско стал первым французским писателем, чьи произведения были опубликованы в «Плеяде» прижизненно.

Нет ничего удивительного в том, что благодаря подобным успехам румынский период их биографий в течение длительного времени не то чтобы совершенно не интересовал исследователей их творчества, но явно считался второстепенным, не особенно интересной «предысторией» послевоенного восхождения. Следует сразу отметить, что подобный подход во многом определялся тем стремлением «полностью стереть прошлое и начать с нуля», которое очень рано было продемонстрировано Чораном и Ионеско. Международное признание Элиаде сегодня также представляется результатом длительной и терпеливой деятельности по затушевыванию тех одновременно исторических и идеологических условий, которые определили выбор основных тем его творчества в 1920—1930-е годы. Однако факт рождения и воспитания под сенью Карпат представлялся весьма необычным, привносил некоторый привлекательный элемент экзотики. Он достаточно удачно встраивался в миф, в значительной мере основанный на том образе франкоговорящего и космополитического Бухареста — «маленького балканского Парижа межвоенных лет», которым столь охотно воспользовался Поль Моран. В издательских резюме, публикуемых на обложках их книг, Чоран, Элиаде и Ионеско стали постоянно именоваться «тремя великими парижскими румынами».