А. Лабриола - ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ИСТОРИИ Страница 20

Однако этот пересмотр самых непосредственных источников, являясь наивысшим пределом исторического самосознания, которого когда-либо можно достигнуть, может послужить причиной серьезной ошибки. Поскольку мы становимся на точку зрения, находящуюся за пределами тех идеологических взглядов, благодаря которым исторические деятели осознавали собственные действия и в которых они находили нередко как побуждение к этим действиям, так и их обоснование,— мы можем прийти к ложному убеждению, что эти идеологические взгляды были лишь чем-то кажущимся, чем-то искусственным, чистейшей иллюзией в самом прямом смысле этого слова. Так, например, Мартин Лютер, подобно другим великим реформаторам своего времени, не знал, как это знаем мы теперь, что реформационное движение было лишь этапом в процессе становления третьего сословия и экономическим восстанием немецкой нации против эксплуатации ее папской курией. Характер Лютера как агитатора и как политика определялся тем, что он был всецело проникнут верой, заставлявшей его видеть в борьбе классов, которая дала толчок волнениям, возврат к истинному христианству и божественную необходимость, кроющуюся за повседневным ходом событий.

Изучение давно прошедших событий, а именно — усиления городской буржуазии, выступавшей против феодальных сеньоров, роста территориальных владений и власти князей за счет межтерриториальной и сверхтерриториальной власти императора и папы, жестокого подавления крестьянского движения и движения анабаптистов[66], по своему характеру более близкого к пролетарскому,— все это позволяет нам заново пересмотреть подлинную историю экономических причин Реформации[67], в особенности понять причины ее успеха, который является основным доказательством ее необходимости. Но это не означает, что мы можем себе позволить рассматривать какой-либо факт изолированно от обстановки, в которой он произошел, и разорвать цепь взаимосвязанных обстоятельств посредством позднейшего анализа, который оказывается совершенно субъективным и упрощенным. Внутренние причины, или, как мы сказали бы теперь, светские и прозаические мотивы, Реформации представляются нам более ясными во Франции, т. е. именно там, где она не окончилась победой; они для нас ясны также в Нидерландах, где в борьбе с Испанией весьма четко проявились помимо национальных различий экономические противоречия; они совершенно ясны, наконец, в Англии, где религиозное обновление, осуществленное путем политического насилия, делает очевидным переход к тем условиям, которые являются для современной буржуазии предвестниками капитализма. Post factum и долгое время спустя после того, как проявились непредвиденные последствия Реформации, становится совершенно ясной история подлинных движущих сил — ее внутренних причин, в большей своей части не осознанных самими деятелями Реформации. Однако специфический характер сопутствующих этому событию обстоятельств, которые никакой предвзятый анализ не в состоянии изменить, заключался в том, что оно произошло именно так, как оно действительно произошло, приняло определенные формы, облеклось в определенные одежды, получило определенную окраску, в том, что оно пробудило такие страсти и развертывалось с таким фанатизмом.

Только любовь к парадоксу, неотделимая от рвения страстных популяризаторов нового учения, может вселить подчас убеждение, что для исторического исследования достаточно выделить лишь экономический момент (нередко еще неясный, а зачастую вовсе не поддающийся выяснению) для того, чтобы отбросить затем все остальное, как ненужный груз, который люди по собственному желанию взваливали себе на плечи, — отбросить как нечто второстепенное, или попросту как сущую мелочь, или же вообще как несуществующее.

Из утверждения, что историю необходимо рассматривать целиком, все ее совокупности, и что в ней ядро в оболочка составляют нечто единое, как это свойственно, по замечанию Гёте, всем вещам, с очевидностью вытекают три следствия.

Прежде всего, ясно, что в сфере историко-социально-го детерминизма никогда не бывает заметна с первого взгляда связь между причиной и следствием, между условиями и обусловленными ими явлениями, между предшествующими и последующими явлениями, точно так же как все эти отношения никогда не бывают заметны с первого взгляда и в субъективном детерминизме индивидуальной психологии. В области субъективного детерминизма уже с давних пор абстрактной и формальной философии сравнительно легко удавалось обнаруживать, пренебрегая всеми вздорными выдумками относительно фатализма и свободной воли, определенную причину каждого акта воли, ибо в конце концов акт воли определяется решением, обусловленным той или иной причиной. Но за актом воли и его причинами кроется их генезис, с для того чтобы воссоздать этот генезис, следует выйти за пределы замкнутой сферы сознания и подвергнуть анализу элементарные человеческие потребности, которые, с одной стороны, порождаются социальными условиями, а с другой — теряются в темных глубинах биологических свойств, присущих человеческой природе, включая наследственность и атавизм.

То же самое наблюдается и в историческом детерминизме: и здесь таким же образом начинают с побудительных мотивов — религиозных, политических, эстетических, продиктованных какой-либо страстью и т. п. Однако затем надо найти причины этих мотивов в лежащих в их основе материальных условиях. В наше время изучение этих условий должно быть столь углубленным, чтобы можно было до конца выяснить не только то, что они являются причинами, но и то, какими путями они приняли ту форму, в которой являют себя сознанию как мотивы, происхождение коих часто забывается.

Из этого вытекает, несомненно, и второе следствие: в нашем учении идет речь не о том, чтобы свести к экономическим категориям весь сложный ход исторического развития, а только об объяснении в последнем счете (Энгельс) каждого исторического факта при помощи лежащей в его основе экономической структуры (Маркс). Такая задача требует анализа и приведения к простейшим элементам, а затем объединения связанных друг с другом отдельных элементов воедино, т. е. синтеза.

В-третьих, отсюда следует, что для перехода от лежащей в основе структуры к какому-либо определенному историческому процессу во всех его разнообразных формах необходимо обратиться к тому комплексу понятий и знаний, который можно назвать, за отсутствием другого термина, общественной психологией. Пользуясь этим термином, я не имею намерения намекать ни на фантастическое существование социальной души, ни на вымысел о так называемом коллективном духе, который якобы обнаруживает и проявляет себя в общественной жизни, следуя своим собственным законам, не зависящим от сознания индивидуумов и от их материальных и поддающихся определению отношений. Это чистейший мистицизм. Я не имею также намерения ссылаться на те попытки обобщения, которые явились целью трактатов по общественной психологии, заключающих в себе следующую идею: перенести на вымышленный объект, который называется общественным сознанием, и применить к нему категории и формы, установленные для психологии индивидуумов. Я не собираюсь, наконец, ссылаться на то множество полубиологических и полупсихологических названий, при помощи которых социальному организму приписывают, на манер Шеффле, головной мозг, спинной мозг, способность ощущать, чувства, сознание, волю и т. п. Я намерен говорить о более скромных и прозаических вещах: о конкретных и определенных формах общественного сознания, при рассмотрении которых перед нами предстают в своем подлинном облике плебеи Рима той или иной эпохи, ремесленники Флоренции времени, когда вспыхнуло движение чомпи, или же те крестьяне Франции, в среде которых зародилась, по выражению Тэна, стихийная анархия 1789 года,— те крестьяне, которые, став затем свободными работниками и мелкими собственниками или обретя надежду на получение мелкой собственности, за короткий срок превратились из людей, одерживающих победы за пределами своей родины, в слепое орудие реакции. Эту общественную психологию, которую никто не может свести к абстрактным канонам, ибо она носит в большинстве случаев чисто наглядный и конкретный характер, историки нарративного типа, ораторы, художники, романисты и различного рода идеологи рассматривали и познавали до сих пор как предмет исключительно их исследований и измышлений. К этой психологии, представляющей собой специфическое сознание людей в данных социальных условиях, обращаются и апеллируют агитаторы, ораторы и пропагандисты различных идей. Нам известно, что она является плодом производным, следствием определенных, конкретных социальных условий. Данный класс, находящийся в данном положении, определяемом выполняемыми им функциями, подчинением, в котором он находится, или господством, которое он осуществляет, и вообще классы, их функции, подчинение и господство — все это предполагает тот или иной определенный способ производства и распределения средств существования, т. е. специфическую экономическую структуру. Эта общественная психология, природа которой всегда зависит от условий существования, не является выражением абстрактного и общего процесса развития так называемого человеческого духа; она неизменно представляет собой специфический продукт специфических условий.