Виктор Безотосный - Россия и Европа в эпоху 1812 года. Стратегия или геополитика Страница 21

В данном случае также стоит разобрать нетрадиционное для отечественной историографии мнение специалиста по геополитике И.В. Зеленевой. В своей недавно вышедшей работе, анализируя ситуацию с наполеоновскими войнами, она сделала неожиданный вывод о том, что в начале XIX века «переориентация России с Франции на Англию при отсутствии у российской политической элиты четкого понимания собственных геополитических интересов была ошибкой»{103}. Сразу бросается в глаза некоторая странность в отправной точке такого заключения — дело в том, что Россия в XVIII столетии не ориентировалась на Францию (если не считать временного союза во время Семилетней войны, из которого Россия вышла в 1761 г.), имея чаще всего союзницей Австрию. Нет оснований говорить и о французской ориентации в краткий период конца правления Павла I, когда Россия и Франция не успели даже юридически заключить мирный договор (а не то, что союз!) на бумаге, а в российской империи были запрещены французские журналы и французская мода. Тильзитский отрезок истории принято большинством историков считать вынужденной передышкой, хотя формально и существовал, закрепленный в дипломатических документах франко-русский альянс.

Странно так же читать об отсутствии понимания геополитических интересов у нашей элиты после авторского анализа концепции объединенной Европы Александра I, названной не просто геополитической, а геостратегической доктриной{104}, (т. е., если я правильно понимаю, геополитикой в квадрате). То ли И.В. Зеленева, в данном случае, не относит российского императора к отечественной элите, то ли почитает его за «чистого» европейца, но, во всяком случае, тезис об «отсутствии четкого понимания» несколько повисает в воздухе, так как в качестве доказательств в пользу этого положения не приводится ни фактов, ни рассуждений, ни каких-либо весомых аргументов. Но заключительный пассаж «об ошибочности» дает основание вспомнить выражение о том, что государство, которое не содержит свою армию, рискует кормить чужую. Так и политики, не могущие осознать и сформулировать свои интересы, будут вынуждены петь под чужую дудку (чего на самом деле не происходило). Автор только приводит свое пространное мнение об Александре I: «выдвинув один из первых в истории человечества геостратегических планов обустройства «большого экономического пространства», он совершенно не учитывал геополитические интересы своих партнеров, да и геополитические интересы и возможности России рассматривались им как нечто вторичное. Это свидетельствует о том, что у российской политической элиты не имелось в то время сколько-нибудь продуманной геополитической программы»{105}.

В данных рассуждениях все поставлено с ног на голову. Во-первых, представители элиты, как и современники российского монарха, даже не задумывались об этом, поскольку не знали, что через столетие может появиться какая-то геополитика. Такого рода высказывания напоминают, например, ходульные обвинения советских историков в непонимании революционными демократами и деятелями XIX столетия решающей и передовой роли рабочего класса и тому подобную фразеологию, тогда мол еще не доросли и были наивны. Во-вторых, ничего не говорится о разработанных геополитических программах партнеров России, ведь в этом случае, исходя из авторской логики, можно предположить, что в отличие от отсталой и полуграмотной российской элиты, передовая европейская мысль в то время уже доросла до понимания геополитических догм, поэтому только и делала, что учитывала геополитические интересы России. А по сути, до 1853 г. европейское сообщество существовало и развивалось (да, со многими оговорками) на основе идей, предложенных в 1815 г. императором, являвшимся тогда лидером российской элиты и выражавшим ее мнение. В-третьих, у Александра I отсутствовало даже в мыслях обустраивать европейское экономическое пространство, его план имел сугубо политическую направленность. Его концепция объединенной Европы, намного опередившая свое время, не выдержала испытания, так как политическая конструкция не оказалась подкреплена как раз экономическим фундаментом. В то время не существовало экономической необходимости в объединении, консолидация происходила из-за общего страха перед революциями и человеком их олицетворявшим — Наполеоном.

В очень необычном ключе И.В. Зеленева рассмотрела и проблему Тильзита. По ее мнению, франко-русское сближение «остро поставило вопрос об организации всего геополитического пространства на принципах биполярности, а от России требовало по крайней мере двух «революционных» поступков: отмены (или ограничения) крепостного права и введения конституции»{106}. Можно подумать, что все было так очевидно и просто — взять и принять конституцию (документ, ограничивающий верховную власть). Даже непонятно, почему же весь XIX век Россия обходилась без нее, а там где конституции появлялись (в Финляндии и в Царстве Польском) их почему-то сворачивали? А с крепостным правом — очень вразумительно — взять да отменить (или ограничить) ради биполярности геопространства. Почему же в этом случае такую простую возможность не осознавали власти предержащие?

А вместо этого всю первую половину столетия существовали какие-то секретные проекты и комитеты по отмене главного российского зла. Ведь в историографии уже доказано, что уже в начале XIX столетия для высших русских сановников появились очевидные признаки того, что институт самодержавия в прежнем виде не сможет существовать без глубоких преобразований{107}. Проектов обновления безобразного фасада крепостнического государства хватало в избытке, не хватало политической решимости воплотить их в жизнь.

Необходимо очертить тогда сложившуюся ситуацию с франко-русским сближением, рассмотреть возможности введения конституции и отмены унизительного для человеческого достоинства крепостничества, все расставить по местам в пространстве и во времени, найти куда более практичные подходы к этим вопросам и увидеть их с точки зрения историка, а не специалиста по геополитике. Тезисы же, высказанные И.В. Зевелевой, не подкреплены историческими фактами, а больше говорят лишь о желаемом. Это явное забегание вперед наперекор исторической практике. С таким же успехом можно столь же безосновательно рассуждать о желательности введения в России Магдебургского права еще при Иване Грозном или же отмены крепостничества при Петре I. Домысливание истории — игра обреченная на проигрыш. Было бы понятно, если бы автором обсуждался имеющий право на существование вопрос о том, что победа над Наполеоном в 1812 г. отсрочила (или приблизила) отмену крепостного права. Но сам факт успешного результата военного противостояния с наполеоновской империей свидетельствовал о том, что феодальные порядки в России далеко не исчерпали свои возможности, следовательно, реализовать, даже в начальной стадии, такие простые «поступки» (по терминологии И.В. Зеленевой) господствующее сословие никому не позволило бы. К примеру, либеральный курс Александра I в начале XIX в. в целом был обречен на неудачу прежде всего потому, что у него не оказалось опоры среди государственных деятелей и ближайшего окружения, не говоря уже о социальных или общественных слоях. Правительственный конституциализм и многочисленные проекты по крестьянскому вопросу натыкались на все еще неодолимое препятствие — по-прежнему еще мощный и крепкий крепостнический социальный фундамент. Государственной машине Российской империи понадобился отрезок времени длиной в полвека для подготовительного периода преодоления «апатии рабства» (в первую очередь в умах) и начала процесса отмены крепостного права в 1861 г. Наверное, не случайно один из лучших знатоков русской общественно-политической жизни А.В. Предтеченский заметил в свое время, «что деятельность тех правительственных органов, которые занимались подготовкой реформ, <была> отмечена сильнейшими сомнениями и колебаниями»{108}. Да и как простым росчерком пера можно было изменить веками складывавшиеся сословные и поземельные отношения? Ни один трезвомыслящий государственный деятель не взялся бы за это (десять раз бы подумал), так как ему было бы трудно представить все последствия. В начале XIX в. осуществить подобное было бы возможно только с помощью революции или народного бунта. Но даже в недалеком прошлом ни один историк-марксист при всем явном желании не смог бы найти в тогдашней России ни социальных сил, заинтересованных в революции, ни малейших признаков революционной ситуации.

А по поводу биполярности — какая биполярность в тот период существовала в Европе? Где автор смогла ее отыскать? Необходимо заметить, что никакой политик того времени был не в силах обнаружить два полюса, поскольку тогда период существовал только один центр и он находился в Париже. Этот центр безраздельно контролировал всю европейскую ситуацию и как единственное солнце озарял весь континент. Лондон и Петербург для европейцев превратились в периферийные звезды, где-то далеко и слабо мерцающие только по ночам. В начале XIX столетия при Наполеоне европейское устройство стало фактически однополярным, а при дальнейшем развитии событий в этом направлении России реально грозило лишение статуса даже ночной звезды. А однополярность (стратегическая или геополитическая) — вещь неестественная и чреватая непредсказуемыми последствиями. В силу этого обстоятельства Наполеон в итоге потерпел поражение и потерял власть.