Морис Дрюон - Париж от Цезаря до Людовика Святого. Истоки и берега Страница 22

Старший сын Людовика Толстого принц Филипп, уже избранный в короли и вместе с отцом владевший троном, проезжал верхом мимо Сен-Жерве,[250] его лошадь была напугана выбежавшим на дорогу стадом свиней, встала на дыбы, сбросила седока, молодой человек ударился головой о камень и… его отнесли во дворец уже мертвым.

Что делать? Единственное, что в такой ситуации оставалось: избрали и короновали младшего сына Людовика, его тезку, который получил прозвище Людовик Младший,[251] потому что к моменту коронации ему было всего одиннадцать лет. Никому не дано узнать, что потеряла Франция в связи с безвременной кончиной Филиппа, но что она ничего не выиграла, заполучив в короли его младшего брата, – известно точно!

Однако вернемся в оставленную нами ненадолго эпоху. Для того чтобы воспрепятствовать свиньям менять ход истории, животным было запрещено бродить по улицам, всем, за исключением свиней монастыря Святого Антония, впрочем при условии, что тем будет привешен на шею колокольчик…

Последним достижением Людовика VI стало присоединение к королевству Аквитании. После стольких веков изнуряющей борьбы между королевством и герцогством нашлись наконец мудрый король, у которого был сын, и мудрый герцог, у которого подросла дочь, и они решили соединить своих детей, а вместе с ними – и свои владения. Герцог Гильом X Аквитанский, умирая, передал королю Людовику VI заботу о своем герцогстве и опеку над юной Алиенорой, своей единственной наследницей, которой предстояло выйти замуж за наследника французского престола. Бракосочетание Людовика Младшего и Алиеноры Аквитанской состоялось в 1137 году. И в то самое время, когда в Бордо играли свадьбу, объединившую две части нынешней Франции, юг и север, hoc и oïl,[252] в Париже, в королевском дворце Сите, тучный воитель, словно почувствовав, что все задачи выполнены, умер от злокачественной дизентерии, лежа на ковре, на котором он попросил перед тем насыпать пепел в форме креста.

Людовик VI Толстый. Изображение на современной юбилейной медали

Людовик VI мог закрыть глаза, будучи уверенным в том, что с честью выполнил свой королевский долг. Граница государства, когда он получил его, не заходила за Монлери, теперь она передвинулась к Пиренеям.

Школа Абеляра

В те же – поистине счастливые! – времена правления Людовика VI прославился молодой человек, который помог утвердить репутацию Парижа как столицы духа. Он был бретонцем из-под Нанта, и звали его Абеляр.[253]

Нам он известен главным образом историей своей любви к прекрасной Элоизе и злоключений, помешавших этой любви. От его имени народ-острослов даже образовал новый глагол, обозначавший ту операцию, которую ему, увы, пришлось перенести (хотя философ прекрасно обошелся бы без этого способа увековечить память о нем): синонимом слова «оскоплять» стало «abélardiser». Именно это происшедшее с ним несчастье, а также его любовная переписка (частично недостоверная) заставили мир забыть о том, кем он был на самом деле.

Между тем в истории не было философа, столь же блестящего и столь же рано сформировавшегося. В том возрасте, в каком обычно еще учатся, Абеляр уже наставлял других. Везде, где только ни появлялся этот выдающийся ученый – в Корбее ли, в Мелене, – он вступал в спор с местным преподавателем теологии, разбивал в пух и прах его аргументы и отнимал у того аудиторию. До высокомерия уверенный в себе, красивый и отдающий себе отчет в том, что красив, насмешливый, резкий, сознающий, насколько он превосходит разумом всех окружающих, вооруженный глубоким знанием Аристотеля, что само по себе давало ему огромное преимущество над соперниками, этот молодой человек обладал всем необходимым, чтобы возбудить ненависть старшего поколения. Зато для молодежи он был бесконечно привлекателен. В труде, названном «История моих бедствий», Абеляр так описал начало своего пути: «Избрав оружие диалектических доводов среди остальных положений философии, я променял все прочие доспехи на эти и предпочел военным трофеям – победы, приобретаемые в диспутах. Поэтому едва только я узнавал о процветании где-либо искусства диалектики и о людях, усердствующих в нем, как я переезжал, для участия в диспутах, из одной провинции в другую, уподобляясь, таким образом, перипатетикам… Возымев о самом себе высокое мнение, не соответствовавшее моему возрасту, я, будучи юношей, уже стремился стать во главе школы…»

В самом начале XII века двадцатитрехлетний Абеляр прибыл в Париж, где никто в то время не решался противоречить Гийому Шампанскому,[254] который считался первым знатоком риторики и преподавал в епископальной школе собора Парижской Богоматери. Никто не решался – Абеляр решился. И не просто решился, а открыл собственную школу в монастыре Святой Женевьевы. На его уроки собирались целые толпы, естественно за счет занятий у Гийома Шампанского. Вскоре у нашего философа с лицом подростка появилось три тысячи учеников и учениц – три тысячи человек, ловивших каждое его слово, следовавших за ним по пятам. Абеляр был всесторонне одарен: он был поэтом, музыкантом, певцом… Одна из его молоденьких слушательниц влюбилась в учителя – случай не такой уж редкий, и удивляет нас тут только то, что все это было уже так давно и что в такие далекие времена молодые горожанки стремились получить образование и приходили на занятия к модным педагогам. Как это не похоже на эпоху Каролингов, насколько же быстро продвигалось вперед общество!

Абеляр и Элоиза. Миниатюра. XIV в.

Разумеется, вздыхала по Абеляру не одна только Элоиза, но, вероятно, она оказалась самой очаровательной, самой красивой и умной из всех, потому что Абеляр ответил ей взаимностью. Диалектика была не единственной темой, которую они обсуждали при встрече, ни наставника, ни ученицу не заботило то, что союз их не освящен церковью, однако вскоре прекрасная Элоиза поняла, что она беременна. Тогда Абеляр похитил возлюбленную, увез ее в Бретань, там они тайно поженились, там же родился их сын.

Однако, к несчастью для Абеляра, Элоиза была племянницей каноника Фульбера из капитула собора Парижской Богоматери. Обнаружить, что племянницу соблазнил тот же наглец, что переманил к себе учеников епископальной школы, – нет, это было слишком для каноника! Служитель церкви снюхался с несколькими головорезами, и те, набросившись однажды вечером на Абеляра, связали его и с помощью жестокой операции, произведенной нанятым ими цирюльником, лишили несчастного возможности грешить впредь.

Абеляр укрылся тогда в аббатстве Сен-Дени – залечивать раны, увечье вынудило его оставить мирскую жизнь, и он постригся в монахи, убедив Элоизу сделать то же самое, только в Аржантейском монастыре. Именно оттуда писала любящая женщина те свои знаменитые письма, из которых понятно, что огонь, ее сжигающий, не такой уж священный…

Абеляра принудили к целомудрию, но вовсе не к молчанию: он рассказал о своих несчастьях – возможно, в этом была его ошибка – в рукописи[255] и, широко ее распространив, стал снова преподавать. При этом раз он был теперь монахом, то и не упускал случая изложить собственные взгляды на теологию. Как и следовало ожидать, очень скоро философ был вызван на собор в Суассоне, там книги Абеляра были приговорены к сожжению, а сам он – к заточению. Вернувшись в Сен-Дени, он открыл в себе еще и историка, доказав – куда раньше современных эрудитов, – что Дионисий, епископ Афинский, никогда не был первым епископом Парижа.

Это утверждение нашли возмутительным, и автора немедленно выслали из королевского аббатства. И вот уже Абеляр – отшельник, живет в сложенной из тростника хижине под соломенной крышей неподалеку от Ножан-сюр-Сен. Только одиночество – не для него, и к нему, едва узнав о том, что с ним приключилось, сотнями приходят ученики. Он их тоже опишет в «Истории моих бедствий» – с большой нежностью: «Итак, я удалился в уже известную мне пустынь в округе Труа, где некие лица подарили мне участок земли. Там с согласия местного епископа я выстроил сначала из тростника и соломы молельню во имя Святой Троицы. Проживая в уединении от людей вместе с одним клириком, я поистине мог воспеть псалом Господу: „Вот, бежав, я удалился и пребываю в пустыне“. Узнав об этом, мои ученики начали отовсюду стекаться ко мне и, покидая города и замки, селиться в пустыне, вместо просторных домов – строить маленькие хижинки, вместо изысканных кушаний – питаться полевыми травами и сухим хлебом, вместо мягких постелей – устраивать себе ложе из сена и соломы, а вместо столов – делать земляные насыпи…» Надо же! Ко всему Абеляр еще и великий писатель! Впрочем, сам он об этом знал и умер не от скромности: «Итак, телесно я скрывался в упомянутом выше месте, но слава моя распространялась по всему свету, уподобляясь тому, что поэтический вымысел называет эхом, имеющим множество голосов, но ничего материального». Или еще: «Считая уже себя единственным сохранившимся в мире философом и не опасаясь больше никаких неприятностей…»[256]