Сергей Утченко - Цицерон и его время Страница 23

К. Маркс, как известно, высоко оценивал Спартака, говоря о том, что это был «великий полководец… благородный характер, истинный представитель античного пролетариата», но вместе с тем это не мешало ему со всей определенностью подчеркивать, что в римском обществе классовая борьба шла внутри привилегированного меньшинства (свободного населения), а рабы были лишь «пассивным пьедесталом» этой борьбы. По существу те же самые мысли развивал в своей знаменитой лекции «О государстве» и В.И.Ленин. Он отмечал, что «Спартак был одним из самых выдающихся героев одного из самых крупных восстаний рабов», но вместе с тем подчеркивал: «Рабы, как мы знаем, восставали, устраивали бунты, открывали гражданские войны, но никогда не могли создать сознательного большинства, руководящих борьбой партий, не могли ясно понять, к какой цели идут, и даже в наиболее революционные моменты истории всегда оказывались пешками в руках господствующих классов».

В наше время эти высказывания Маркса и Ленина оценены в полной мере. Поэтому изложенные выше концепции классовой борьбы в античном обществе едва ли сейчас разделяются кем–либо из советских историков. Тезис о «революции рабов», как известно, не был, да и не может быть подтвержден фактическими данными. Рассуждения о рабах как о классе–гегемоне, о союзе рабов с беднейшим крестьянством не что иное, как своеобразная — и, кстати сказать, довольно примитивная — модернизация. Не следует также переоценивать элемент сознательности в движениях рабов, о чем достаточно определенно говорится в приведенной высказывании В. И. Ленина. Отсутствие четкой политической программы в движениях рабов — явление естественное, закономерное и вполне объяснимое для того времени и того уровня развития классовой борьбы. Кстати, это обстоятельство вовсе не принижает революционного значения выступлений рабов. Ибо, строго говоря, едва ли можно назвать сознательным революционное выступление любого класса (и в любую эпоху!), если только им не руководит авангард класса, как раз и представляющий его наиболее сознательную, а потому и наиболее активную часть.

Такова должна быть, на наш взгляд, оценка исторического значения движений рабов, оценка наиболее объективная, учитывающая специфику и уровень развития классовой борьбы в античном обществе. Теперь в качестве итога всех рассуждений следует рассмотреть вопрос, который был затронут в самом начале главы. Там было сказано о наличии двух самостоятельных линий борьбы: аграрно–крестьянской и рабской. Мы проследили основные события, характеризующие развитие как одной, так и другой линии, и попытались дать этим событиям определенную оценку. Чем же все–таки объяснить тот факт, что эти линии развивались независимо друг от друга и фактически никак друг с другом не объединялись и не перекрещивались?

Мы уже знаем, что в свое время под гипнозом формулы о «революции рабов» советские историки трактовали движение римско–италийского крестьянства как некое подчиненное направление борьбы, а рабов рассматривали как своеобразного гегемона революции. Ставился даже вопрос о «союзе» рабов с пауперизованным крестьянством, как о необходимом условии успешного развития «революции рабов».

Однако эти выводы не вытекали из самой римской истории. Но с другой стороны, не менее ошибочно было бы трактовать восстание рабов как составную часть крестьянской революции. Это две различные и самостоятельные линии борьбы. В тех условиях они и не могли слиться воедино: слишком велика была пропасть между рабом и свободным (тем более — римским гражданином), слишком различны были их интересы. Причем, как это ни парадоксально, пропасть была, пожалуй, наиболее велика именно между рабом и пауперизованным крестьянином. Последний часто отличался от раба только тем, что он — свободнорожденный гражданин, но тем выше он ценил это единственное отличие и подчеркивал его. Скорее можно иметь в виду отдельные случаи совпадения интересов рабов и городского плебса. Однако «союз» свободного с рабом всегда был не чем иным, как союзом всадника с лошадью. Раба можно было привлечь, использовать, можно было даже считаться с ним, но никак нельзя признать равным или подобным себе. Именно по этой причине две линии социально–политической борьбы — плебейско–крестьянская и рабская — существовали раздельно и не могли в тех условиях слиться воедино.

* * *

Итак, нами рассмотрены и охарактеризованы основные, «этапные» события аграрно–крестьянской революции (движение Гракхов, Союзническая война, борьба марианцев и сулланцев), а также крупнейшие выступления рабов («рабские войны» в Сицилии, восстание Спартака). Был подчеркнут факт самостоятельного развития этих двух линий борьбы, их независимость, несовместимость. Означает ли подобный вывод, что между названными выше и столь разнородными на первый взгляд событиями вообще не существовало никакой внутренней связи?

Конечно, это не так! Есть одно явление, одно понятие, которое оказывается столь объемлющим, что все перечисленные (и даже не перечисленные!) события в него не только полностью укладываются, но и как бы служат его признаками, симптомами, отличительными чертами. Это — понятие кризиса римского общества. Но само собой разумеется, едва ли достаточно констатировать наличие кризиса — следует его определить.

Интересно отметить, что некое ощущение кризиса сравнительно рано возникло еще у самих древних. По свидетельству Страбона, первый римский историк Фабий Пиктор говорил, что римляне «попробовали богатства» после третьей Самнитской войны. Правда, лапидарность сообщения Страбона не дает возможности определить позицию самого Фабия, т.е. насколько отрицательно он относился к этому факту. Зато не вызывает никаких сомнений отрицательное отношение Катона и к богатству, и к роскоши (luxuria), и к алчности (avaritia). Программа, выдвинутая Катоном во время его цензуры, была программой борьбы против этих, занесенных якобы с чужбины пороков (nova flagitia), которые с недавних пор распространились в Риме и грозили подорвать его могущество.

Катон как практический деятель и политик не столько теоретизировал по поводу упадка нравов, сколько вел с ним вполне конкретную борьбу. Что касается Полибия, то у него мы уже встречаем чисто теоретическую постановку проблемы, правда, еще не в очень разработанной форме. В одном из своих общих рассуждений, но, безусловно, имея в виду Рим, Полибий говорит, что в государстве, которое победоносно отразило многие опасности и приобрело небывалое могущество, появляется страсть к господству, распространяется богатство и образ жизни людей становится все более и более притязательным. Так как судьба и отдельного человека и целых государств подчиняется неотвратимым законам становления, расцвета и упадка, то развитие таких пороков, как властолюбие и корыстолюбие, свидетельствует о том, что данное общество уже начинает клониться к упадку.

Для Полибия рассуждения подобного рода — всего лишь какой–то штрих его общеисторической концепции. Поэтому они высказаны им в самой общей форме. Творцом теории упадка нравов следует, очевидно, считать не его, а Посидония. Как известно, произведения Посидония до нас, к сожалению, не дошли. Однако, как было убедительно доказано, историк Диодор в ряде случаев тесно примыкает к Посидонию, особенно тогда, когда дело касается теоретических обобщений.

Фрагменты Диодора — интересующие нас части его труда дошли тоже лишь в эксцерптах — показывают, что основными элементами теоретического построения Посидония были: картина «золотого века», роль «пунической угрозы» (metus punicus) как сдерживающего начала, разрушение Карфагена и как следствие этого события — разгул низменных страстей и пороков, прогрессирующее разложение нравов.

Теоретические установки Посидония приводили, по всей вероятности, к тому, что в его рассуждениях в отличие от чисто исторической концепции Полибия центр тяжести переносился в область философии и этики, в область отвлеченных нравственных категорий. Подобная установка, несомненно, восходила к классическим греческим образам, к греческим мыслителям вплоть до Аристотеля с их тщательно разработанной систематикой различных причин гражданских смут и переворотов.

Дальнейшее развитие и, пожалуй, наиболее законченное выражение теории упадка нравов мы встречаем у Саллюстия. В его схему, кстати сказать, вошли все основные элементы теории Посидония. В историческом экскурсе, включенном в монографию о заговоре Катилины, Саллюстий делит всю историю Рима на три больших периода: становление римского государства, период его расцвета («золотой век»), начавшийся упадок. Вполне вероятно, что эта схема возникла не без влияния исторических воззрений Полибия, а быть может, и некоторых построений Платона (например, «циклы» исторического и культурного развития человечества в «Законах»).