Владислав Петров - Всякий, даровитый или бездарный, должен учиться… Как воспитывали детей в Древней Греци Страница 23

Обучение девочек в Спарте также начиналось в семь лет, и от них требовалось пройти те же ступени военного обучения и добиться той же физической крепости, что и мальчики. Изнеженность, послабления и протекции любого рода исключались — этим девочкам сохранили жизнь сразу после рождения и тем выдали своего рода аванс; теперь его надо было отрабатывать. Девочки занимались орхестрикой, метали диски и дротики, упражнялись с мечами, учились борцовским приемам, иногда — это не возбранялось — выходя на поединок с мальчиками (горе мальчику, уступившему в такой схватке!). Платон, под влиянием такого женского воспитания предлагая афинскому слабому полу заниматься верховой ездой и гимнастикой, вопрошал в «Законах»: «…Разве это подобает только мужчинам, а женщинам нет? — И добавлял: — Слыша древние предания, я убеждаюсь в своей правоте… Девушки должны участвовать в гимнастических упражнениях»{98}.

Обыкновенно упражнения спартанские девушки делали обнаженными и на глазах у зрителей. «Заставив девушек забыть об изнеженности, баловстве и всяких женских прихотях, он (Ликург. — В.П.) приучил их не хуже, чем юношей, нагими принимать участие в торжественных шествиях, плясать и петь при исполнении некоторых священных обрядов на глазах у молодых людей»{99}. Тем самым в девушках воспитывалось отсутствие стыдливости, которое в Спарте полагали чувством ложным. Вот как это выглядит в «Андромахе» Еврипида, в несколько смягченном, по сравнению с оригиналом, переводе Иннокентия Анненского:

Спартанке как и скромной быть, когдаС девичества, покинув терем, делитОна палестру с юношей и пеплосЕй бедра обнажает на бегах…

Плутарх высказывает мнение, что «шествия девушек, обнажение тела, состязания в присутствии молодых людей» вызывались «любовной необходимостью»{100}. Так, дескать, спартанские власти, озабоченные демографическими проблемами, сызмала способствовали пробуждению у мальчиков и юношей интереса к противоположному полу. Подобные мероприятия, учитывая гомосексуальную атмосферу агелы, вероятно, не были лишними, но трудно сказать, какой они давали эффект, — ведь повседневная одежда спартанских девушек на протяжении большей части года и так сводилась к одной тунике, которая не доходила до колен.

Пению и танцам юных спартанок учили постольку, поскольку это было необходимо для участия в ритуальных церемониях. Счету, чтению и письму внимания уделяли еще меньше. У матерей девочки и девушки перенимали навыки домоводства и ухода за детьми, но в целом роль семьи в их воспитании была невелика — за взрослением девочек, хотя и не столь ревностно, как за взрослением мальчиков, приглядывали государственные служащие.

Правильное воспитание девочек с точки зрения спартанских обычаев и потребностей заключалось в том, чтобы они вошли в детородный возраст физически здоровыми и произвели жизнеспособное потомство, которое не придется сбрасывать в пропасть. «Он (Ликург. — В. П.) укрепил и закалил девушек упражнениями в беге, борьбе, метании диска и копья, чтобы и зародыш в здоровом теле с самого начала развивался здоровым, и сами женщины, рожая, просто и легко справлялись с муками»{101}, — пишет Плутарх.

Все остальное значения не имело. Спартанская мораль не видела изъяна даже в том, что матери будущих гомеев очень рано, до вступления в брак, начинали вести сексуальную жизнь и свободно меняли половых партнеров — мужчин и женщин. «У спартанцев допускалась такая свобода в любви, что даже достойные и благородные женщины любили молодых девушек»{102}. Правда, мужчины, вступающие в интимные отношения с незамужними спартанками, должны были обладать по меньшей мере двумя качествами: принадлежать к «обществу равных» и быть физически и психически здоровыми — на тот случай, если девушка забеременеет.

Добрачный промискуитет вполне соответствовал взглядам спартанцев на семью. Вот что пишет Плутарх: «Ликург… изгнал пустое, бабье чувство ревности: он счел разумным и правильным, чтобы, очистив брак от всякой разнузданности, спартанцы предоставили право каждому достойному гражданину вступать в связь с женщинами ради произведения на свет потомства, и научил сограждан смеяться над теми, кто мстит за подобные действия убийством и войною, видя в супружестве собственность, не терпящую ни разделения, ни соучастия. Теперь муж молодой жены, если был у него на примете порядочный и красивый юноша, внушавший старику уважение и любовь, мог ввести его в свою опочивальню, а родившегося от его семени ребенка признать своим. С другой стороны, если честному человеку приходилась по сердцу чужая жена, плодовитая и целомудренная, он мог попросить ее у мужа, дабы, словно совершив посев в тучной почве, дать жизнь добрым детям, которые будут кровными родичами добрых граждан»{103}.

Главное, чтобы потомство производили «лучшие» женщины от «лучших» мужчин, — таким образом сохранялась надежда на улучшение спартанской породы. «Ликург первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству, и потому желал, чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей. В касающихся брака установлениях других законодателей он усматривал глупость и пустую спесь. Те самые люди, рассуждал он, что стараются случить сук и кобылиц с лучшими припускными самцами, суля их хозяевам и благодарность и деньги, жен своих караулят и держат под замком, требуя, чтобы те рожали только от них самих, хотя бы сами они были безмозглы, ветхи годами, недужны! Словно не им первым, главам семьи и кормильцам, предстоит испытать на себе последствия того, что дети вырастают дурными, коль скоро рождаются от дурных, и, напротив, хорошими, коль скоро происхождение их хорошо»{104}. Где уж тут место утонченности чувств, когда речь идет о евгенике?..

Тем не менее спартанский способ решения семейного вопроса очень нравился Платону. «…Причиной величайшего блага… служит общность детей и жен»{105}, — писал он, обосновывая свой проект идеального государства. Только так, по его мнению, можно добиться полного единства народа.

Физическая крепость женщин была жизненной необходимостью для Спарты не только с точки зрения производства высококачественного человеческого материала. Она имела серьезное значение в периоды войн, когда гомеи все, как один, отправлялись в поход, а «на хозяйстве» в полисе оставались старики да женщины. Вот тут и сказывалась военная подготовка «слабого» пола, который не только успешно управлялся с илотами — их, как мы помним, было больше в разы, — но и в случае надобности защищал границы полиса от нападения извне. А уж в том, чтобы вдохновить на подвиг мужчин, им не было равных. «Сын одной спартанки говорил, что его меч слишком короток, — сообщает Плутарх. — На это мать ответила: “А ты сделай лишний шаг”»{106}.

Чтобы сподручнее было заниматься военным делом, спартанки, ничуть не озабоченные демонстрацией своей женственности, брили волосы на голове, тогда как — для сравнения — в Афинах женщины носили длинные волосы, которые ниспадали волнами или, поднятые на затылке, поддерживались повязкой или сеткой, а гетеры и вовсе устраивали невероятно сложные прически.

Внимание, уделяемое в Лаконии физическому развитию женщин, весьма ценил Платон, который советовал жительницам прочих полисов присмотреться к спартанскому примеру и «всячески… подражать» «Деве-Владычице», то есть богине Афине, которая, «украсившись полным вооружением, в нем и исполнила свою пляску»{107}. Правда, Платон предлагает для женщин «кулачные бои… заменить полными состязаниями… с применением стрел, легких щитов, дротиков, пращей или ручного метания камней»{108} и оговаривает в качестве условия (все-таки в Афинах иные представления о женской стыдливости), что «девушки… будут выходить на эти состязания одетые надлежащим образом»{109}.

Особого отклика этот призыв философа, известного симпатиями к Спарте, в других полисах не нашел — Греция уже вступала в так называемый первый эллинистический период, и идеал героического воина уступал идеалу мудреца, к чему, кстати, приложил руку и сам Платон. Что уж тогда говорить об образе идеальной женщины-воительницы, которая «скачет и пляшет военный танец, потрясает щитом, поднимает копье…»{110}и которой «милы… войны и грохот сражений»?{111}

Но в Спарте этот идеал просуществовал очень долго: отголоски его сохранялись и после того, как вся Греция в 146 году до н.э. попала под власть Рима и стала римской провинцией, — вплоть до 396 года уже нашей эры, когда орды вестготов под предводительством Алариха I дописали греческой кровью последнюю страницу спартанской истории.