Константин Станюкович - В мутной воде Страница 23

- Вы ее получите!

Башутин чуть не привскочил от изумления при этих словах. Он не ожидал такого быстрого решения денежного вопроса со стороны Варвары Николаевны. "Женщина всегда останется женщиной! - подумал он. - Когда она любит, из нее можно веревки вить!"

- Письма мои с вами?

- Они в гостинице!

- Все?

- Все до одного...

- Привозите их завтра утром, - и вы получите деньги... Еще одно условие. Надеюсь, больше мы никогда не увидимся... и вы уедете отсюда... Управление делом сдадите Иваницкому! И еще, Башутин, я предупреждаю вас, что если вы нарушите слово...

Она взглянула на Башутина в упор таким взглядом, полным ненависти и презрения, что он невольно отодвинулся.

- Если вы нарушите слово, - чуть слышно прошептала она, - я расскажу кому следует о вашей дуэли с моим мужем... Помните, что я мстить умею, господин Башутин, а когда мстит женщина, она не жалеет себя!

В свою очередь, Башутин побледнел и опустил глаза под резким стальным взглядом Варвары Николаевны.

- К чему нам вспоминать старые истории...

- То-то! А теперь прощайте. Завтра в десять часов я жду вас...

Башутин хотел было протянуть руку, но, взглянув на лицо Варвары Николаевны, только поклонился и вышел из нумера. Она чуть-чуть кивнула ему головой.

Оставшись одна, Варвара Николаевна вздохнула свободно. Только бы он, он, этот милый, любимый юноша, не оттолкнул ее и не узнал бы ее прошлого, а там будь что будет!

Она открыла окно и жадно вдыхала свежий ночной воздух. Высокое небо блистало мириадами звезд. На улице была тишина. Она вглядывалась в темноту ночи не то со страхом, не то с надеждою.

Через несколько времени она прошла в соседнюю комнату, взглянула на спящую Парашу, разделась сама, бросилась с каким-то суеверным страхом на колени и стала молиться, обливаясь слезами.

На следующее утро Башутин передал ей все письма и получил чек. Они почти не разговаривали. Она только спросила:

- Тут всё?

- Всё! - отвечал Башутин, получая чек.

С этими словами он поклонился и сказал:

- Прощайте, Варвара Николаевна!

- Прощайте, Башутин, и, надеюсь, навсегда!

Он усмехнулся, но не промолвил ни слова и ушел.

В тот же вечер Варвара Николаевна поехала дальше.

Глава девятнадцатая

30 АВГУСТА ПОД ПЛЕВНОЙ

I

Только что забрезжилось, когда маленький, рыжий, весь в веснушках, солдат просунул в землянку сперва фонарь, а потом и свою голову. Вместе с фонарем он принес медный котелок и стакан, в котором лежало несколько кусков сахара. Он присел на корточки, достал из-за обшлага бумажку с чаем, высыпал чай в котелок и, когда покончил с этим делом, направил фонарь в угол землянки, поднялся и подошел к лежавшему под буркой офицеру. Солдат участливо взглянул в спящее лицо офицера и легонько тронул его за плечо.

- Ваше благородие! Пора вставать! - проговорил он, наклоняясь к Венецкому.

- А? Что?.. Еще минуточку... одну минуточку! - проговорил во сне Венецкий, потянулся и снова сладко заснул.

Рыжий солдат добродушно усмехнулся, вернулся к котелку, накрыл его попоной, закурил трубку и задумчиво глядел в мокрую землю. Прошло не более двух-трех минут, как он снова подошел к Венецкому и проговорил:

- Ваше благородие! Пора... Все пошли на батарею.

Венецкий что-то пробормотал, вдруг открыл глаза, прищурил их при свете фонаря и сладко потянулся. Ему так не хотелось вылезать из бурки, под которой было так тепло и уютно.

- Ты, Барсук, говоришь - все пошли? - спросил он, лениво приподнимаясь с войлока.

- Все Алексей Алексеевич... Сейчас батарейный выйдет.

Венецкий еще потянулся, зевнул и вдруг быстро поднялся; при свете фонаря, слабо освещавшего землянку, вздрагивая от сырости, отыскал пальто и фуражку и хотел было выйти, как Барсук подал ему стакан чая и заметил:

- На дворе сырость, ваше благородие... Вы бы сперва чайку выпили.

- Ты где это чаю достал?

- У денщика у полковникова. Щепотку отпустил... У самих, говорит, мало.

- Спасибо тебе, Барсук!.. - с нежной ласковостью проговорил Венецкий, принимая стакан. - А сам пил?

- Я хлебушком разжился...

- Эка ты какой!.. Пей, брат, сам... Ну, еще раз спасибо! - проговорил Алексей Алексеевич, быстро выпив какую-то желтоватую бурду под названием чая, и вышел из землянки.

Мелкий, назойливый дождь лил сверху. В воздухе стояла сырость и тянуло запахом солдатского жилья. Начинало рассветать. Все предметы рисовались неясными контурами в серой дали. На площадке стояло несколько солдат, покуривая трубки. Один из них весело играл с Жмуркой, батарейной собакой, пришедшей под Плевну из Белгорода. Когда Венецкий проходил мимо солдат, все они ласково говорили:

- Здравия желаем вашему благородию?

А он в ответ, точно конфузясь, что все его так любовно встречают, отвечал на приветствия, снимая фуражку.

- Сегодня Жмурка что-то, ваше благородие, весел... Верно, шельма, чует доброе!.. - заметил кто-то.

Венецкий потрепал старого Жмурку, лизнувшего за это горячим языком его руку, и спросил:

- Ели, ребята?

- Ели, ваше благородие!

Все на него глядели ласково, и эти ласковые взгляды были удивительно приятны Алексею Алексеевичу.

Его любили на батарее, и солдаты прозвали его душевным человеком. Он это знал и еще более конфузился.

Он поднялся на батарею. Все офицеры стояли в группе около батарейного командира, полного, невысокого полковника, с большой бородой, который отдавал офицерам приказания.

Солдаты стояли у орудий, вполголоса разговаривая между собой.

- Алексей Алексеевич, здравствуйте! - проговорил полковник, протягивая руку, когда Венецкий подошел к офицерам. - Хорошие сны снились?

Все радушно встретили Венецкого. Видно было, что он пользуется особенным уважением среди товарищей.

- Пожалуй, опять отвечать не будет? - заметил полковник, махнув рукою по направлению к сереющей вдали возвышенности. - Вы как думаете, Алексей Алексеевич?..

- Думаю, что не будет!

- Он славно держится! - заметил кто-то.

- Что-то сегодняшний день скажет!.. - тихо заметил полковник. - Штурм начнется в два часа, а до тех пор наше дело... Хочется думать, что сегодня мы будем счастливее!

На всех лицах выражалось сомнение. Однако никто ни слова не сказал. Все молча разбрелись по своим местам.

Впереди, на возвышенности, яснее вырисовывались неправильные контуры турецких батарей.

Дождь не переставал, и солдаты то и дело отряхивали свои шинели.

Венецкий подошел к своим орудиям, поздоровался с солдатами, поверял правильность прицелов, присел на бруствере и стал глядеть в бинокль.

Сквозь сероватую мглу ясно виднелись высоты и линии турецких батарей. Ни души не было видно за брустверами. Там все будто вымерло. И кругом стояла какая-то тишина, точно все оцепенело вокруг... Сбоку белели палатки наших войск, но никакого движения там не было заметно. Только вдалеке, едва заметной лентой, тянулись наши войска, спеша на позицию.

Венецкий уныло глядел вокруг... Он уже достаточно насмотрелся на ужасы человеческой бойни и с каким-то тоскливым чувством внимал пушечным выстрелам. Его мягкой натуре противна была война, и нервы его за последнее время напряжены были до последней степени. Он видел, как на руках солдаты вывозили орудия из бессарабской грязи; он видел, как терпеливо выносили они лишения, как, раненные, они безропотно дожидались по целым дням перевязки. Он был в знаменитом первом плевненском бою. Он видел массу жертв, видел панику, это стадо людей, бегущих с каким-то тупым отчаянием... Видел раненых, протягивающих руку за куском хлеба; видел умоляющих поскорее покончить с их страданиями, и вид этих страданий возбуждал в нем чувство невообразимого отвращения...

А рядом тут же припоминались ему сияющие, возбужденные лица генералов, отдающих приказания, офицеров, бравирующих своей храбростью, адъютантов, бесцельно скачущих с места на место, и своего батарейного командира, этого простого сердечного человека, который, однако, не стесняется обворовывать казну самым добродушнейшим образом, показывая на бумаге лошадей в большем количестве, чем в действительности... Он называет это экономиею. И многие из его товарищей говорят, что он увезет с войны не менее ста тысяч. Он то и дело пользуется оказией и шлет жене деньги... "А этот еще из лучших!" - подумал Венецкий...

Здесь, на месте, все те фразы, которых наслышался Венецкий в Петербурге, о великой миссии, об освободительной цели войны казались такими смешными, ничтожными... Перед Венецким точно открывался новый мир неведомых идей, и он смутно чувствовал, что в этих словах много фальши и что неестественно, чтобы в то время, когда солдаты голодали, могла грабиться казна так добродушно, так просто, на глазах у всех, и чтобы среди этого грабежа могла блеснуть ярким светом освободительная идея...

В армии ходили самые невеселые слухи. Солдаты хотя не роптали, но и они жаловались, что иногда сухари гнилые, что часто голодных их посылают в бой. Все это отразилось на восприимчивой натуре Венецкого, и он не мог забыть, как после первого плевненского боя он был на перевязочном пункте и видел тяжело раненного солдата, который, не дождавшись перевязки, нетерпеливо в предсмертной агонии, в ответ на слова Венецкого, что скоро его перевяжут, ответил, печально улыбнувшись: