Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки. Страница 25

Так или иначе строительство было прекращено. На этом месте возвели балетную школу Большого театра. И ходатаям музея надо было начинать все сначала. Те, кто знает последние дни Котса, помнят его слова: «Теперь все погибнет».

Да нет же, не должно погибнуть дело, нужное людям! В октябре 1964 года было принято еще одно решение: строить! Отпущены деньги, решено использовать прежний проект с некоторыми доработками, учитывающими достижения строительной техники. Строительство внесено в «титульный список». Все, кажется, хорошо. Но дело на прежнем месте.

Есть постановление Моссовета, есть десяток разных согласований, но Главное архитектурно-планировочное управление не может подыскать земельного участка в Москве. Обещались различные сроки: «Месячный срок, трехдневный срок». Все сроки прошли. Средства, отпущенные на 1965 год, не использованы. В этом году строительство опять внесено в «титульный список».

Но все идет по прежнему кругу. И потому совершенно необходимо обращение к министру культуры, председателю Моссовета, начальнику архитектурно-планировочного управления.

Уважаемая Екатерина Алексеевна Фурцева, уважаемый Владимир Федорович Промыслов, уважаемый Геннадий Нилович Фомин, за вами слово в этом многострадальном деле.

* * *

Дело нашей совести — найти достойное место ценностям, собранным для народа. Это нужно науке. Это нужно для просвещения — многие тысячи людей могут получить наглядный ответ на вопрос: почему он таков, окружающий нас органический мир? В Москве почти тысяча школ. Урок естествознания, проведенный в стенах музея, стоит многих часов занятий.

Стало быть, и простой хозяйский расчет говорит в пользу музея. Музей, так же как «Третьяковка», как Большой театр, может стать гордостью государства. Наконец, и уважение к подвигу человеческой жизни должно быть положено на весы. Иначе нельзя. Наше общество, как никакое другое, должно ценить человеческое бескорыстие, увлеченность и благородство в служении людям.

15 апреля 1966 г.

Микрофон на березе

Кто-то из журналистов сказал: приезжающий в Токио на неделю пишет книгу, пробывший месяц — пишет статью, живущий в Японии годы не берется писать. Что-то похожее происходит, когда хочешь рассказать о человеке: дольше знаешь — труднее искать слова.

Бориса Вепринцева я знаю пять лет. В первую неделю знакомства, когда он был биофизиком-аспирантом, я не мог написать, потому что он твердо сказал: «Не надо, будет мешать работе».

Я тогда спрятал блокноты, не стал расспрашивать.

Мы подружились. Сообща съедено много соли и много черствого хлеба в блужданиях по лесам, и хотя по-прежнему существует табу: «это будет мешать…» и я чувствую себя человеком, «прожившим в Японии многие годы», все-таки рассказать надо. Сейчас я отложил карандаш и в который раз прослушал пластинку… Это не музыка. Но, может быть, именно эти звуки послужили началом человеческим песням и нынешней музыке. Наверняка все начиналось с этих звуков, которыми и сегодня наполнены леса и рощи.

Ничто лучше, чем эти звуки, не может в нас разбудить задремавшую радость. Но часто ли суета городской жизни отпускает нас в зеленый мир леса, лугов и речек?

И вот нашелся охотник, собравший лесные звуки для нашего дома. Стоит мне повернуть ручку у желтого ящика и… сейчас вот кричат лесные лягушки-жерлянки и кричит коростель.

Кричит коростель… Для меня это один из самых дорогих звуков.

Перед глазами встает деревенский двор, окруженный плетнем, старые вязы, за вязами — кусты лозинок. В лозинках вечерами стоит туман. Из тумана виднеются лошадиные головы. И кричит коростель. Немудреные, монотонные звуки, которые родились, наверное, до появления на земле человека.

Буквами их написать невозможно.

Но кто слушал хоть раз, как в тумане кричат коростели, поймет, почему еще и еще раз хочется перевести иголку на то место пластинки, где орут краснопузые лягушки-жерлянки и кричат коростели. Или вот журавлиные крики… Кто скажет, что слышал, как кричат журавли? На тысячу, может быть, один человек придется, слышавший журавлиные крики. Соловей, дрозды, глухарь, весенняя барабанная дробь дятла, шмель запутался в траве, гудит, бьется, птичья мелкота верещит.

И слышно, как дышит лес, как идет по земле зеленый, весенний шум. Нашелся охотник, который собрал все эти вечные звуки земли. О нем я и хочу рассказать.

* * *

Охотник за голосами — не лесной человек. Последний раз я видел его в городке Пущино под Серпуховом. Городок этот получил название в наследство от приокской маленькой деревушки.

Городку суждено стать одним из центров нашей науки. Биофизик Борис Вепринцев приехал сюда из Москвы — получил лабораторию в только что построенных корпусах Института биофизики. Дело, которым он занят, называют «передним краем» науки. Я не был на фронте, и мне не просто проверить точность двух этих слов: «передний край», но, кажется, они верно передают смысл всего, что происходит в лабораториях. И если продолжить образ, то Борис на этом переднем крае — в чине ротного командира. Территория, которую «рота» взялась отвоевать у Неизвестности, крошечная — не видимая глазом нервная клетка. Пятнадцать миллиардов этих крошечных клеток составляют человеческий мозг — лучшее, что сумела сделать живая природа. Узнать, как работает, как живет, почему умирает нервная клетка, — значит узнать очень много, может быть, больше, чем узнали физики, расщепившие атом.

Сам «ротный» часто приходит домой с воспаленными глазами и бессонницей. Утром, когда жарит яичницу, он вдруг лезет в пиджак и что-то записывает на аккуратно нарезанных листках бумаги. На лодке плывешь — оставляет весло, лезет в карман за листками.

Борис принадлежит к числу тех фанатиков в науке, у которых «понедельник начинается в субботу», то есть они и в воскресенье, и в праздник, и в любое время «остаются на фронте». Они частенько чудаковаты, не приспособлены к житью-бытью. Но опыт жизни заставляет верить в таких людей. И я верю в своего друга, верю, что мне еще придется написать о делах «его роты». Теперь же рассказ будет о человеческом увлечении, о том, что можно добыть для людей «между делом».

Борис Вепринцев.

* * *

Чужое, модное сейчас слово «хобби» в этом случае не годится. Хобби — увлечение, занятие для себя. Тут же — мечта юности, пронесенная через сложности и трудности жизни.

Двадцать пять лет назад мальчишка-кюбзовец (есть и доныне кружок биологов в зоопарке — КЮБЗ) попал на интересную встречу ученых. После доклада ныне покойный профессор Промтов подошел к старинному граммофону, покрутил ручку, и в переполненном зале… запел соловой. На окнах сверкали морозные росписи, а в зале, хотя и не очень громко, пел соловей. Нам, привыкшим сегодня к магнитофонам, вряд ли показалась бы удивительной эта запись. Но тогда даже видавшие виды ученые поднялись, громко хлопали и, как дети, кричали: еще, еще! А в самом заднем ряду сидел мальчишка и ловил каждое слово рассказа об удивительной, из Англии привезенной пластинке. Профессор рассказал: «В Англии живет старик Людвиг Кох, уехавший из Германии от фашистов. Старик на восковые диски пишет голоса птиц. Старика в Англии знает каждый мальчишка. Письма ему пишут по адресу: «Птичий домик, Людвигу Коху». Профессор сказал еще, что и сам попытался делать записи, но неуспешно. «Надо обязательно записать…»

Началась война. Какое дело кому было до странной пластинки? Но жил в Москве мальчишка, который помнил пение соловья, странного, почти сказочного деда Людвига Коха и слова: «Надо обязательно записать…» Мальчишка потихоньку от матери разобрал по косточкам патефон — пытался сделать «машину для записи». Ничего, понятное дело, не вышло. Но мальчишка имел право на эту попытку. Кроме страстного увлечения птицами, в тринадцать лет он поступил работать в госпиталь электромонтером и, к удивлению начальства, привел в порядок высокочастотные грелки и много другой списанной техники. Мальчишки скоро взрослели во время войны…

* * *

В первую встречу я подумал, что волосы у Бориса пепельные. Увидел днем — седина…

Семи лет Борис узнал два страшных слова: «враг народа». Его отец — «враг народа». В шестнадцать лет он спросил у матери: в чем виновен отец? Мать не могла ответить. Сын начал сам искать ответ на вопрос. В архивах, в Ленинской библиотеке, он листал газеты и пожелтевшие документы, где упоминался революционер, коммунист с 1903 года Николай Александрович Вепринцев — его отец. Для одного себя искал ответа.

И убежденно решил: отец не виновен. Но «любознательность» дорого обошлась. В 1951 году был арестован и младший Вепринцев — студент биофака Московского университета. Нелепо, ложно студент был обвинен в тысяче смертных грехов.