Женщина и война. Любовь, секс и насилие - Рафаэль Абрамович Гругман Страница 26

На второй день Габи прикрылась пальто и спряталась под столом среди нескольких мальчиков. Однако уловка её не спасла:

«Мы напряжённо вслушиваемся. Различаем по голосам двоих русских, что находятся в нашей комнате. Они ищут молодых женщин. Переводчица озвучивает всё ту же ложь, что две «панёнки» должны явиться к офицеру. Неужели они всерьёз думают, что кто-то из нас ещё верит их словам? Так как никто из женщин не готов идти добровольно, они угрожают всех нас расстрелять. Мы слышим в нашем укрытии, что Рут они уже готовы увести, но кого ещё, кто будет второй? Женщины дрожат от страха, что кого-то из них сейчас схватят. Я, не видя их, чувствую это, и мне кажется, что они ищут меня взглядами. Эвальд (пятнадцатилетний мальчик, с которым она пряталась под столом. — Прим. Р.Г.) укутывает меня ещё сильнее своим пальто и шепчет мне, чтобы я ни в коем случае не откликалась, пусть другие женщины идут, если они боятся, что их расстреляют. Но тут фрау В. произносит: «А где наша маленькая Габи?»

Она повторяет свой вопрос ещё раз и ещё раз. И в конце концов вытаскивает меня из-под стола. Я думаю с ненавистью: «Со мной, значит, вы можете так — я здесь одна, и некому за меня заступиться». В этой ситуации и Эвальд ничем мне помочь не может. Если бы он попробовал, то солдаты, я уверена, сразу же без колебаний застрелили бы его.

То, что я 60 лет назад сочла подлостью, сегодня я назвала бы куда жёстче. Из холодного эгоизма эти женщины выдали 15-летнюю девочку на растерзание. Прекрасно понимая, что они делают. Эти двое русских не стали бы искать под столом: там лежали мальчики, и меня не было видно. Сейчас, когда я это пишу, во мне клокочет ненависть. Ненависть к тем женщинам, которые промолчали бы, если бы я была дочерью одной из них.

После того как двое налётчиков вынудили нас покинуть комнату, они вытолкали нас во двор. Было очень холодно, снег хрустел под ногами. Нас, подталкивая, повели по деревенской улице и затащили в какой-то дом. В нём темно, всё разгромлено. Почти все окна выбиты. В комнате один из русских зажигает свечку и ставит её на стол. Мерцающий свет выхватывает его немолодое лицо. На столе стоят рюмки, некоторые разбиты. Рут плачет, но слёзы не могут смягчить сердца красноармейцев. Они как будто не понимают нашего страха. Мне тоже очень страшно, но слёз у меня уже больше нет. Да они бы ничем не помогли. Пожилой русский тянет Рут на диван. Они разговаривают — Рут немного знает польский. Другой русский тащит меня в соседнюю комнату. Глубоко во мне кричит полный отчаяния голос: «Почему мне никто не помогает. Я не вынесу всего этого!»

[…] Когда нам с Рут удается покинуть жуткое место и мы мчимся к нашему дому, пухлая Рут рассказывает мне, тяжело переводя дыхание, что её на этот раз не тронули: ей удалось болтовней как-то отвлечь пожилого русского. Рут хотя и молода, но полновата, и ей тяжело бежать, так что мне приходится замедлять ход. Но и так нам удаётся добраться до дома, избежав встреч с другими мучителями. «Если бы мама знала», — думаю я. Фрау В. пытается меня утешить. Среди всех женщин она со мной наиболее дружелюбна. Но мне не нужно её утешение, именно её утешение мне даже особенно не нужно. Это же она меня предала. И она своими словами не в силах изменить то, что уже произошло и чего могло не быть, если бы не её предательство. […] Я валюсь с ног от усталости, чувствую себя раздавленной»[54].

Третий фрагмент из воспоминаний Габриэль Кёпп, и вновь об изнасиловании детей.

«Я слышу, как один из русских хочет увести девочку: её мать многократно повторяет, что ей всего 9 лет. Русский не верит, он говорит, что немецкие солдаты делали то же самое, даже ещё хуже. И другие красноармейцы говорили нам потом, что немцы убили их родителей, братьев, сестер, целые семьи и так далее. […] Я думаю, что русские солдаты такими обвинениями хотят оправдать то, что они себе позволяют с нами […]

Девочка противится, но всё бесполезно. Не поднимая головы, я узнаю её по голосу. Я знаю, что она выглядит минимум на 13 лет, что она заметно крупнее меня. Её мать говорит, что пойдёт вместе с ними. Это бесит русского. Девочка плачет и начинает громко молиться. Это ещё более раздражает парня […] Вскоре после того, как он со своей добычей удалился, снова открывается дверь, и другой русский подходит ко мне. Я делаю вид, что сплю, он поднимает мою голову, смотрит на меня, бормочет нечто вроде «слишком мала» и оставляет меня в покое».

* * *

Что бы ни говорили адвокаты насильников, прикрываясь фразами, что немцы делали то же самое, и ещё хуже (если говорить о лагерях смерти и газовых камерах, то они правы), но нет воспоминаний советских детей, аналогичных воспоминаниям Габриэль Кёпп. Были неоднократные случаи изнасилований, особенно в районах, охваченных партизанским движением, где зверствовали каратели, национальную принадлежность которых населению трудно было идентифицировать — эсэсовцы носили немецкую форму; но не было массовых групповых изнасилований вермахтом всего женского населения Киева и Минска… Не было. Хотя бы потому, что расовые законы категорически запрещали арийцам секс с низшей расой.

Габриэль «повезло» — травмированная морально и истерзанная физически, она осталась живой. А 15-летнего Эвальда Куске, с которым Габи подружилась, расстреляли. Это произошло через 4 дня, 29 января. В дом к беженкам вбежал крестьянин, успевший сказать, что за ним гонятся пьяные солдаты. Солдаты ворвались в комнату, нашли крестьянина, поинтересовались у присутствующих, есть ли среди них переводчик. Эвальд откликнулся (он немного знал польский язык) и поплатился. Расспросив крестьянина, солдаты выволокли его во двор и расстреляли. Затем они расстреляли мальчика…

Женская судьба Габриэль Кёпп трагическая. После 14-дневных пыток у неё исчезли месячные — их не было более семи месяцев; немецкие психологи, наблюдавшие более ста тысяч женщин, обратившихся к ним за психологической помощью, назвали это явление «красноармейским синдромом», или «красноармейской болезнью».

Габриэль Кёпп стала физиком, специалистом по элементарным частицам, профессором университета. Кошмарные сны, мучавшие её всю жизнь, не позволили ей