Сергей Сергеев-Ценский - Утренний взрыв (Преображение России - 7) Страница 27

С такими мыслями или скорее порывами мыслей, не влившихся еще в слова, ехала Надя на извозчике на вокзал. Алексей Фомич не провожал ее, чтобы не терять своего времени, так как поезд из Симферополя в Севастополь уходил утром, а утро было время особенно дорогое для него, художника кисти: утром работал он у себя в мастерской гораздо плодотворнее, чем днем, утренние часы его очень часто были часами счастливых находок.

Два крыльца имел дом Сыромолотова: одно парадное - в сторону улицы (дом стоял внутри довольно большой усадьбы), другое - с "черного" хода. Это второе крыльцо обветшало вполне заметно для глаза хозяина-художника, и нашелся плотник, чтобы его починить.

Плотник этот пришел утром, с плетенкой, из которой торчало топорище, в левой руке и с пилою в правой. Он был рыжий с проседью, рябой, скуластый, с конопатой тощей шеей и глядел исподлобья какими-то поблескивавшими сухим блеском глазами. Алексей Фомич с первого взгляда заметил, что пиджак его продрался на обоих локтях, а на полосатых брюках красовались латки на обоих коленях. На рыжих волосах торчал какой-то легкомысленного вида картузик, чуть потемнее волос и с очень маленьким козырьком. Плотник был не низок ростом, но сухопар, и пришел он не один, а с бабой в теплом платке. У бабы, - коротенькой и ставившей ноги носками внутрь, - лицо было тоже рябое, но красномясое, плоское и без веснушек.

И когда вышел к ним Сыромолотов, плотник только слегка приподнял картузишко, а баба сразу затянула нараспев:

- Уж мы тут вам, барин, так будем стараться, та-ак стараться!..

Плотник посмотрел на нее волком и прикрикнул:

- Дунь-кя!.. Отойди к сторонке!

Однако Дунька не отошла, и он сам отошел от нее шага на два ближе к крыльцу.

- Вы что же, вдвоем работать будете? - спросил Алексей Фомич.

- Известно, - баба, - вот и увязалась, - сквозь зубы пропустил плотник. - Надо же ей знать, куда за получкой иттить!

- А-а, - понял Сыромолотов и спросил: - А вас, кажется, мне так говорили, Егором зовут?

Плотник глянул на него по-своему исподлобья, но как будто непонимающе и даже оглянулся зачем-то назад, точно спрашивали у кого-то другого.

- Не Егор, значит, вы?

- Никак нет, - ответил плотник сумрачно, но твердо.

- А как же, если не Егор?

- Я имя крещеное имею Е-го-рий, - раздельно произнес плотник.

- А не один ли это черт? - недовольно заметил Алексей Фомич.

- Вам должно быть известно, - высокомерно поглядел на него плотник.

- Мне известно, что один... А фамилия как?

- По фамилии я - Сурепьев.

- Ну и отлично... Так вот, Егорий Сурепьев, чтобы времени даром не терять, приступайте!

- Есть! - вздернув голову, отозвался на это Егорий и не то чтобы громко, но все же внушительно обратился к жене: - Дунькя! Сию минуту отседа лети к шаху-монаху!

Алексей Фомич не видел, как глянул при этом Егорий на свою Дуньку, но догадался, что очень свирепо, так как она тут же повернулась и пошла, ставя ноги носками внутрь и припечатывая их к земле крепко.

- Похоже, что дела у вас теперь, у всех плотников вообще, неважные? спросил Сыромолотов Егория, когда ушла Дунька.

- Дела совсем даже стали тупые, - вынимая из плетенки рубанки и стамески, согласился Егорий. - Охотников строиться теперь днем с огнем не найдешь: война!.. Хотя, сказать бы, и плотники тоже подобрались: кто убитый оказался, кто увечье себе получил, а кто в плен попал, - с плотниками та-ак!.. А если я, матрос черноморский, еще не взят на смерть, на увечье, так я ведь старых годов считаюсь, это раз, а во-вторых, куда нас, матросов, несчислимо брать? Кабы пехота, - та - другое дело, а матросня, она вся на счету, и вот ей, хотя бы наш Севастополь взять, убыли особой нет: сколько считалось спервоначалу во всех экипажах, столько и есть... Взять нас можно, конечно, - отчего не взять? Правительство все может сделать: захочет возьмет, а зачем? Только абы-бы кормить нас зря? А пища матросам, слова нет, полагается хорошая, - не как пехоте... А доски-брусья у вас заготовлены?

Сыромолотов повел его в сарай, где сложены были у стены доски и другой лес, а Егорий Сурепьев, отбирая там себе, что казалось ему подходящим для работы, заговорил вдруг таинственным тоном:

- Вы, слыхал я про вас, господин сознательный, кокарды не носили и сейчас не носите, а также имения у вас нет, что же дома этого касаемо, то такой дом должон сключительно у каждого рабочего быть, и похоже к тому теперь дело клонит, по тому самому вам можно сказать, чего другому бы не сказал...

Алексей Фомич заметил, как глаза у Егория стеклянно блеснули, в упор нацелившись на него, когда он держал в руках доску, готовясь положить ее сверху отобранной кучки леса. Голос Егорий заметно понизил, хотя сарай стоял в глубине двора, и услышать, что в нем говорилось, было бы мудрено кому-нибудь со стороны.

- Кандалами звенел за политику шесть лет и четыре месяца день в день! Вы, конечно, доносить на меня не побегёте, - потому вам могу довериться... С "Очакова" крейсера я матрос второй статьи, - ну, конечно, прав-состояния по суду был лишенный... Про крейсер "Очаков", небось, слыхали?

- Имею о нем понятие, - сказал Сыромолотов и добавил: - Также и о броненосце "Потемкине".

- Стало быть, одним словом, вам очень много об этом нечего рассказывать, - довольно качнул головой Егорий и продолжал: - Время какое было - этот девятьсот пятый год!.. Ну, похоже так, - ото многих людей приходится слышать, - хоть теперь уж считается шешнадцатый, а к пятому будто обратно дело подходит... И неужто ж теперь во флоте сознательных офицеров нет, как тогда были? Хотя бы, примерно будучи сказать, лейтенант Шмидт, какой нами тогда командовал... Эх, человек же был! Слово свое скажет, - и все готовы были за ним хоть в огонь, хоть в воду... А то вот был еще у нас на "Очакове" прапорщик из запаса, - фамилию имел Астияни, - из себя чернявый...

Сыромолотов, как хозяин, должен был бы позаботиться о том, чтобы Егорий Сурепьев, бывший матрос с крейсера "Очаков", поменьше говорил и побольше бы делал, но, как художник, он ловил глазами каждый поворот головы этого, в первый раз увиденного им человека, непохожего на всех других, которых он когда-либо видел прежде. Поэтому он даже пробормотал поощрительно:

- Говорите не опасаясь.

Какой-то прапорщик флота Астияни (или, может быть, Остиани) заставил его вспомнить о своем свояке, тоже прапорщике флота Калугине: как-то он теперь там, в Севастополе, куда поехала Надя? А Егорий, положив уже доску, продолжал:

- Ведь вот же считается из одного котла флотский борщ мы ели с одним подлецом, ну, а если бы не тот прапорщик Астияни, он бы весь партийный комитет на берегу выдал!.. Пришел это с берега и сейчас к вахтенному, прапорщику Астияни: "Честь имею доложиться, ваше благородие!" Тот ему, конечно, со своей стороны: "Чего тебе, Войт?" Фамилия, значит, такая была того подлеца-матроса: Войт. "Так и так, дело очень секретное: сейчас вот получил восемьсот рублей от комитета, чтобы я им восемьдесят винтовок на берег доставил... А я и вовсе хочу, чтобы мне от начальства благодарность, вот чего я хочу! Извольте принять от меня теи самые ихние восемьсот рублей, сосчитать их только вам надо, а мне расписку чтоб... Они меня этими деньгами купить хотели, будто я их никогда сроду таких огромадных денег не видал, а у нас же смолокурня своя есть, и также уголь мы палим большим количеством... Пусть мне, одним словом, от начальства благодарность, а не то чтобы я им винтовки доставлял, с какими вполне я могу засыпаться!.. Я-то деньги у них взял, конечно, бараном вполне прикинулся как и нельзя лучше, а сам про себя думаю: "Доставлю их господину вахтенному начальнику, и пусть их благородие доложит командиру, - может, мне за это какую награду дадут". Тот прапорщик даже ахнул, как это услышал, - а он же вполне сознательный был... "Ну, говорит, спасибо тебе, Войт, для пользы службы! Спасибо, что так ты сделал, - присяги военной не переступил!" Тот Войт, конечно, ему: "Рад стараться!" "Иди же теперь спать, а завтра я твое дело доложу командиру. А расписку, что деньги я от тебя принял, это я вот тебе сейчас напишу..." Все по форме сделал, а ночью собрал матросов несколько, какие сознательные, и им так и так: "Войт, подлец, комитет выдал! Надо, стало быть, пока не дошло до командира, непременно его убрать". Ну, раз дело до этого коснулось, чтобы убрать, то все говорить стали: "Я его!.. Я его!.. Нет, я!.." А тут прапорщик Астияни им: "Как же вы его убрать можете?" - "Ну, конечно, стукнем в голову да за борт!" - "Не подходяще, говорит. На моем дежурстве такое будет, это и вам погибель, а также и мне своим чередом... Называется это напролом идти, а не то чтобы... Может, я к утру что-нибудь такое придумаю, что и вы отвечать за такую стерву не будете, и я как-нибудь вывернусь..." Ну, с тем, конечно, все разошлись: человек не нам чета: прапорщик, образование имеет. А утром встали, конечно, койки свои скатали - подвесили, ждем, что он, наш вахтенный начальник, надумает. А он, прапорщик Астияни, назначает уборку снарядов в крюйт-камеру, а Войта этого самого Июду - в число рабочих... Сам же, конечно, для наблюдения стоит это, как ему положено, на трапе, на верхней площадке... Работают матросы наши ничего, справно, и кто что знает про Войта, все, одним словом, молчок и вида не подают... И Войт, этот гад, ворочает, как нигде не был, ничего не видал, - а малый он из себя был здоровый... И вдруг, - на тебе, - выстрел!.. И как этот Войт стоял над снарядом нагнумши, так и упал на него, рукой его правой обнял! Череп ему пуля насквозь и как раз в переносье вышла, - вот это место!