Сергей Сергеев-Ценский - Утренний взрыв (Преображение России - 7) Страница 28

Тут Егорий выпрямился, голову отбросил, выставил кадык, и глаза его теперь уже длительно блестели. А на переносье свое он указал сначала одним пальцем, потом, чуть повыше, другим.

- Я не совсем ясно это представляю, - сказал Сыромолотов, тщетно пытаясь вообразить картину уборки снарядов на нижней палубе крейсера, причем прапорщик, выстреливший в Войта, поместился где-то на верхней ступеньке трапа, который куда же, собственно, вел?

- Вам, конечно, трудно это, - сразу согласился Егорий, - как вы есть штатский и сроду на судне военном вам не приходилось бывать... А он, прапорщик Астияни, вон как удумал: он и револьвер из кобуры кожаной не вынимал, а так только чуть отогнул ее, кобуру свою, и как только Войт под ним оказался нагнумши, так он и нацелил ему в голову через кобуру, - вон ведь что удумал! Что значит он - ученый был человек, а не то что мы серость!

- "Вынимал револьвер вахтенный начальник?" - нас спрашивают. "Нет, говорим, - никто не видал, чтобы их благородие револьвер свой из кобуры вынимали, - в этом какую угодно присягу примем: потому, как этого не было, то, значит, и не могло быть". - "А почему же это, - нам опять вопрос, вдруг выстрел?" Ну, мы уж слышали от прапорщика эти самые слова: "Несчастный происшел случай", - вот и мы все следом за ним: "Несчастный, - говорим, случай". А прапорщик со своей стороны доложили, что, мол, так и так, замечен, что якшается с кем-то на берегу. Уж там ищи, где хочешь, с кем якшается: Севастополь - это тебе не деревня, и люди там сидят не пришитые: нонче там, а завтра взял да и смылся. "Ага, - говорят, - та-ак! Ну, туда ему, подлецу, говорят, и дорога!" И вышел, стало быть, этот Войт обоюдный Июда, - вот как дело было.

- Ну, все-таки вас за него судили? - полюбопытствовал Сыромолотов.

- За Войта чтобы? Меня? Ни божесбави! Так что даже и прапорщику нашему церковного покаяния не дали, а не то чтобы нам... Мы же в этом при чем же быть могли?.. Вот с попом Брестского полка когда, - может, и эту историю пришлося вам слышать, - ну, тут уж одни сами матросы, потому как офицер, пускай даже сознательный, - на такое дело он вряд ли бы пошел.

- Я действительно что-то слышал о каком-то полковом священнике, припомнил Сыромолотов. - Не то он матросов исповедовал, а потом на них донес начальству, не то...

- Истинно! Оказался Июдой тоже, не хуже Войта, - подхватил Егорий. - А нешто написано это в его Писании, чтобы ему на духу поверенное начальству потом доносить?

- Нет, этого нигде нет ни в каком Писании, и не имел права он, священник, этого делать, - решительно ответил Алексей Фомич.

И, как бы поощренный этим, Егорий, не глядя уже больше на ворота сарая, - не показался бы там какой посторонний человек, - и несколько даже повысив голос, продолжал:

- Вот за это самое его и постановлено было казнить!..

Он подождал немного, не скажет ли чего-нибудь художник, но Сыромолотов молчал, выжидая.

- Матросы, они, конечно, одним словом, читали кое-кто в газетах: "К смертной казни через повешение", - вот у них это самое и явилось. Того мало, что исповедников своих выдал: он в пехотном полку своем Брестском что ни обедню служит, - от него проповедь солдатам: "Не будьте как матросы-бунтовщики! Попадете за это после смерти к чертям собачьим сковородки горячие лизать и, значит, в котлах вариться, а пока что натерпитесь на каторге, ну, однако, могут вас взять да повесить!.." И что ни воскресенье, только это самое солдаты брестские от него и слышат: "В случае чего с вашей стороны, - поимейте это в виду, - возьмут да повесят!.." Вон он где второй Войт объявился, - в Брестском полку... Поэтому и решение об нем у матросов вышло: убрать!.. И, значит, одним словом, все обдумано было, как убрать того попа вредного... В пятом годе снег в Севастополе выпал большой, и так что даже санки у извощиков завелись... Санки, значит, должны были помочь спроти того попа нам дать. Идет он это в шубе-шапке меховой, как им полагается всенощную служить, а тут метель поднялась, - свету не видно, - да уж и сумерки само собой, - идет, а насустречь ему матросов двое. "Так и так, батюшка, во флотских казармах матросам проповедь скажите, - очень вас просят все, как умеете вы проповеди говорить, аж до самых печенок людей пробирает..." Поп туды-сюды: "Да как я могу свою паству бросить на произвол, а к вам, матросам, ехать?" Ну, ему тут разговоры насчет того, что души надо заблудшие спасать, а какие праведные, те сами собой спасение получат, а между тем к саням с ним подходят, какие уж наготове стоят, да его за шубу, да в сани... Ну, одним словом, вывезли его куда надо было, да так он, значит, на фонаре и повис как был: и шубу и шапку ему оставили, потому, конечно, холод...

- Это, стало быть, за такое дело вы кандалами зазвенели? - неприязненно и глухо спросил Сыромолотов.

- За такое дело разе кандалы бы дали? - как бы даже удивясь подобному вопросу, чуть усмехнулся краешками бескровных губ Егорий. - За такое дело амур-могила и черный гроб! - Он провел ребром ладони по кадыку и посмотрел вверх на перекладину сарая. - Нет, я этому делу не касался, да, кажись, и матросов тех не нашли, - бежали они из Севастополя в ту же самую ночь, кажись... Нет, это я сключительно за одни просвирки.

- Как за просвирки? - не понял Алексей Фомич.

- А это как лейтенанта Шмидта расстреляли, - вам должно быть известно, на острове Березани, а мы, матросня, как узнали, решение тогда вышло всем за упокой Шмидта просвирки подать. Вот загодя просвирки мы в городе заказали, на судно доставили, - а нас все-таки восемьсот считалось человек, - и как только обедня началась в судовой церкви, - даже, сказать лучше, перед самым началом это, - что ни матрос, всякий идет к алтарю, просвирку несет, а на просвирке бумажка белой ниткой привязана, а на бумажке, своим чередом, написано у всех: "За упокой души лейтенанта Шмидта"... Стоим друг на друга зиркаем, что будет. Глядь, выходит из алтаря наш поп судовой, весь так точно красной краской покрасился и патлы свои залохматил. "Братья-матросы! кричит. - Ну неужто у вас ни у кого отца-матери нет покойных, что оказался изменник царю, вере, отечеству всех вам дороже?" Ну, вот я тут и рявкнул один за всех матросов: "Дороже!" О-он же, - он на меня только чуть глаз навел, патлатая душа, а заметил! Ну и, конечно, своим чередом, командиру послал сказать, какие-такие ему представили поминальные просвирки. Глядим, входит в церковь наш командир и прямо идет мимо нас в алтарь... А из алтаря голос его слышим: "Выбросить за борт!" Так и выбросили почитай восемьсот штук!.. Цельный день потом мартышки их клевали... Ну, а я как рявкнул один за всех, так и посчитали меня в этом деле зачинщиком... Выходит, бунт я поднял, а как же? Вот за это я и получил каторгу!..

- И что же там, на каторге, другие тоже за политику сидели? - спросил Сыромолотов.

- Со мной вместях? - Егорий покрутил головой и ответил: - Со мной на одних нарах там помещалось несколько их, ну, только они за такую политику, какая иржёть.

- Как так "иржёть"? - не понял его Алексей Фомич.

- Ну, сказать бы так: конокрады! Самые последние считаются люди, какие у мужика весной, как ему пахать-сеять, лошаденку лядащую уводили, а его в нищих оставляли, - вот какие.

И, должно быть, вспомнив об этих своих соседях по нарам, Егорий замолчал, забрал в охапку отобранные доски и потащил их к крыльцу.

А Сыромолотов, походив немного по саду и подойдя потом тоже к тому крыльцу, сказал:

- Был я недавно в Севастополе и угодил как раз ко взрыву дредноута "Мария"... Страшная была картина - этот взрыв!.. Как вы думаете, - вы бывший матрос, - кто мог решиться на такое дело, а? Кто мог взорвать такую громадину?

Егорий, нагнувшийся в это время над последней ступенькой крыльца, посмотрел на него снизу вверх и ответил загадочно:

- Кто взорвал, тот руки-ноги не оставил.

Сыромолотов пошел от него в комнаты недовольный таким ответом. Ему хотелось услышать еще одну догадку о том, отчего погиб дредноут "Мария" и вместе с ним множество здоровых людей, которым жить бы да жить.

Но нельзя же было ему, художнику, не занести в свой альбом эту новую "натуру". А когда он вышел снова на двор не только с альбомом, но и со стулом и уселся шагах в десяти от крыльца, нельзя же было не задать Егорию Сурепьеву еще несколько вопросов: разговаривать с "натурой" было в основных привычках Сыромолотова.

- Вы что же, Егорий, уроженец здешний или из других каких мест?

- Никак нет, не здешний рожденный... - Зачем-то помолчав немного, Егорий добавил: - Курский я соловей, Дмитриевского уезда, села Гламаздина.

- На родину, значит, вас совсем не тянет?

- А что же я на той родине своей должен с голоду, что ли, подыхать? Чудное дело, - родина! - И Егорий очень зло блеснул глазами. - Там же кто у меня может быть, ежли я давно уж там все обзаведение продал?.. Старик там у нас был один до земли очень жадный, - тот купил: все бы ему аржицу да пашаничку сеять... Ну, правду сказать, с той самой аржицы старик этот клятый до таких годов дотянул, что уж сам все на тот свет просился, где аржицы, вам это должно быть известно, - ангелы не сеют, а черти им даже и земли не продают... Ан, сколько ни просился тот старик туда, все его дело не выходило... И так, - вам сказать в точности, - до девяноста аж лет дожил, а все не помирает: не находит его смерть никак - и шабаш! Вот уж видит он, тот старик, - сын старший к нему на полати лезет, - лет под семьдесят было тому... "Чего это ты, Вася, прилез?" А Вася этот ему: "Да что-то кабыть слабость какая-сь во мне завелась, в самой середке... Отлежусь, может, зле тебя". Не отлежался, брат, вскоростях помер... А там, через полгодика этак, другой сын, помоложе, тоже к нему на полати мостится. "Что это вздумал ты, Проша?" "Да так чтой-то лихоманка очень одолевает..." Неделя не прошла, помер и этот самый Проша, а отец ихний все жив... Наконец того, зачал как-то он года свои высчитывать, - девяносто два насчитал... Ну, конечно, есть старику отчего испугаться! Взохался, взахался: "Ох, что же это такоича! Ах, грехи мои тяжкие!.. Не иначе потому это бог про меня забыл, что грехов на мне много!.. Тишка! - кричит. - Тишка, иди сюда!" А Тишка этот внук уж его был, - от Прохора: так уж ему тогда лет сорок с годком было. "Чего тебе?" "Гони за попом! Отысповедуюсь, приобщусь, может, помру скореича... И тебе без меня полегче будет, а то ведь зря на полатях место пролеживаю..."