Замки Луары - Екатерина Александровна Останина Страница 29

рвом. И все же, узнав о тяжелом положении сына, она переговорила с представителем третьего сословия Шапель-Марто, и ее слова диктовало отчаяние. Екатерина говорила: «Вы требовали продолжения войны до искоренения ереси. Если же теперь вы ничего не можете дать для продолжения этого дела, это означает просто – одной рукой давать, а другой – отнимать. Если вы будете упорствовать, то только разгневаете короля». Естественно, что эти слова не возымели ни малейшего действия на депутатов. Они продолжали твердить одно: если их требования останутся без ответа, они покинут Блуа, а Короне останется ожидать народного бунта.

Мало того, на заседании 24 ноября перед королем произнес речь архиепископ Буржский. От имени третьего сословия он заявил, что королю следует в скором времени ожидать народного бунта, а денег он все равно не получит. Все деньги находились у третьего сословия, и оно прекрасно осознало, кто теперь станет фактическим правителем страны. Корона получила окончательный отказ в кредитах. Это был уже откровенный вызов Генриху III; впрочем, он мог бы и не удивляться, поскольку большая часть депутатов относилась к Лиге Гиза.

Гиз мог бы торжествовать победу, что он и делал несколько дней, пребывая в эйфории, пока неожиданно не понял, что отказ в кредитах бьет и по нему, потому что не позволяет вести войну с его основным противником – Генрихом Наваррским, претендентом на корону, о которой сам Гиз мечтал, и не без основания.

2 декабря депутаты были приглашены на утренний церемониальный туалет короля. Все они были поражены нищетой, которая за время проведения Генеральных штатов воцарилась в замке. Тем не менее подобное обстоятельство нисколько их не смутило: они желали добить короля и считали, что находятся в одном шаге от этого.

Екатерина Медичи в старости

В то же время герцог Гиз усилил свою личную гвардию. Ему казалось мало того, что он довел Париж до точки кипения, и теперь хотел устроить такое же кровавое представление и в других городах страны. Он потребовал себе Орлеан, и измученному королю ничего не оставалось, как уступить ему. Едва ли не каждый день Генрих III получал донесения о планах Гиза свергнуть законного правителя. И наконец добрый и мягкий по натуре король дошел до предела. Он был до крайности измучен и унижен. Теперь он хотел только одного: как можно скорее избавиться от своего мучителя, любой ценой. Тем более что если бы погиб Гиз, замолчала бы и вся его оппозиция, это он понимал.

Теперь уже стало ясно, что веселое время празднеств, сумасбродств, охотничьих забав и беззаботных игр, которыми славились замки Луары, закончилось навсегда. Король сделался мрачным, впал в депрессию и уже не мог чувствовать ничего, кроме глухо нарастающей злобы и по отношению к Гизу, и к депутатам. Королева-мать была уже глубоко и безнадежно больна и больше не могла помочь советами своему, по сути, обреченному сыну, чем бы ни закончилось противостояние.

23 декабря первая сцена трагедии в Блуа была разыграна. В зал, где собрались депутаты, вошел вооруженный Франсуа де Ришельё[94] в окружении верных королю гвардейцев и отдал приказ об аресте некоторых депутатов как заговорщиков. Несмотря на протесты и крики о депутатской неприкосновенности, под стражу были взяты пять наиболее близких Гизам депутатов.

С этого времени и сам Гиз начал получать предостережения, что короля следует всерьез опасаться. Из Парижа жители города прислали ему кольчугу, обработанную белой тафтой. Герцога просили надевать ее каждый раз, когда он соберется идти на прием к Генриху III. После наблюдений за действиями Гиза в замке Блуа в своем дневнике врач Екатерины Медичи, итальянец Филиппо Кавриана, писал, что беспокойство главного врага короны и его сторонников ощущается им совершенно явственно. Вероятно, «они опасаются, – отмечал Кавриана, – как бы король не устроил ему и его родственникам Сицилийскую вечерню». Итальянец вспоминал в данном случае исторический эпизод, произошедший в 1282 году, когда население Палермо восстало против захватившей его армии французов и не успокоилось, пока не перебило всех до единого.

Франсуа де Ришельё дю Плесси

А Гиз вел себя весьма опрометчиво и дерзко, заявляя о короле во всеуслышание: «Я его не боюсь. Он чересчур труслив», видимо, забывая о том, что даже заяц, загнанный в угол, становится опасным для охотника. Гиз говорил: «Я не думаю, что меня легко застать врасплох. Я не знаю ни одного человека на свете, который, схватившись со мной один на один, не почувствовал бы страха, да к тому же меня обычно сопровождают; так что нескольким вооруженным людям не так-то просто напасть на меня, даже выждав момент, когда я буду не настороже. Моя свита ежедневно сопровождает меня до дверей королевской спальни, и, если вдруг она услышит хоть малейший шум, никакая охрана, никакой привратник не помешает ей прийти мне на помощь». Ну что ж, король учел и это обстоятельство. Уж коли дело обстоит именно так, то Гиза следует оставить без оружия и наедине с убийцами.

А Гиз вел себя все более бесцеремонно. Дошло до того, что во дворе замка его люди спровоцировали ссору со сторонниками короля. Сражение происходило на глазах Генриха III и больной королевы-матери. До сих пор никто не знает, являлся ли подобный инцидент, в результате которого погибло несколько дворян, попыткой Гизов совершить переворот. Гиз решил остаться в Блуа до конца и либо победить короля, либо погибнуть. «Я так твердо решил не уезжать отсюда, – заявил он, – чтобы моим отъездом не нанести вред королевству, что даже если бы смерть вошла через эту дверь, я не выпрыгнул бы в окно».

В начале декабря Генрих III получал все больше сообщений о планах Гиза: тот хотел силой привезти его в Париж и там заставить отказаться от короны. Всем, в том числе королю и его сторонникам, была известна даже дата предполагаемого покушения – 20 декабря. Последней каплей стал ужин, организованный сторонниками Гизов 17 декабря. Кардинал Гиз[95] объявил своего брата фактическим королем Франции и добавил, смеясь, что «этого Валуа» ждет монастырь. Веселье поддержала очаровательная бунтовщица, мадам де Монпансье[96]. «Да, мой брат, – сказала она, – причем вы будете держать его голову, а я своими ножницами вырежу ему тонзуру». Эти слова, на следующий день ставшие известными королю, и явились искрой, которая заставила Генриха III решиться на отчаянный шаг. Король отдал приказ об уничтожении Гиза.

Перед этим убийством в Блуа состоялся последний праздник, устроенный королевой-матерью, невзирая на стремительно прогрессировавшую болезнь. Екатерина Медичи почти не выходила из своих покоев, расположенных на втором этаже, там, где раньше жил Франциск I. Из этой анфилады она иногда переходила в отделенную древней стеной (когда-то бывшей наружной) другую анфиладу, из окон которой можно было только любоваться на сады вокруг замка. Это был праздник, устроенный в честь заключения брака между любимой внучкой Екатерины Медичи Кристиной Лотарингской[97] и герцогом Фердинандом Медичи. Королева-мать вручила Кристине подарки – гобелены из шелка, золота и серебра, на которых были изображены сцены празднеств, устраиваемых в замках представителями рода Валуа (дорогое воспоминание для старой умирающей королевы).

После этого приема Генрих III в последний раз обсудил план убийства ненавистного Гиза со своими ближайшими сподвижниками. Существует даже документальная запись этого разговора в королевских покоях.

– Государь, пригласите в кабинет этих двух предателей Гизов – герцога и кардинала. Их можно убить при входе.

– Как можно даже подумать такое, господа? Меня все станут называть новым Нероном!

– Вот еще – Нероном! Речь идет о том, что либо вы их, либо они вас. Схватить вы их не можете, судить – тоже, хотя и считаетесь первым судьей в своем королевстве. Эти двое совершили преступление против Королевского Величества и по закону должны понести наказание. Отдайте приказ убить их, и он будет выполнен.

Поразмыслив, король согласился, что иного выхода у него не остается, и поручил это грязное дело своей личной охране – миньонам, расквартированным здесь же, в Блуа.

Наутро Гиз, предупрежденный своими сторонниками, прямо спросил короля о готовящемся на него покушении, и Генриху III пришлось сделать невинное выражение лица и даже сказать о своей любви к ненавистному кузену. Эта тирада, видимо,