Андрей Еременко - Годы возмездия. Боевыми дорогами от Керчи до Праги Страница 3

Случилось это так. В середине октября Иосиф Виссарионович позвонил мне по ВЧ. После обычного приветствия и вопроса о делах на фронте спросил про Хрущева, где, мол, он. По интонации я уловил недовольство и возбуждение Верховного.

Я ответил, что Никита Сергеевич выехал в одну из армий.

После паузы будто бомба разорвалась, когда Сталин выпалил:

– Ты чего держишь Хрущева у себя? Гони его… – и облил Хрущева такой грязью, что неудобно пересказывать.

Такая вспышка гнева была настолько неожиданной, что я растерялся и долго молчал.

– Почему молчите?

– Товарищ Сталин, – ответил я наконец, – это же не моя категория, он же член Политбюро ЦК.

– Вы его еще не раскусили. Это такой… – И опять принялся его шерстить. Когда закончил, я спокойно сказал:

– Товарищ Сталин, обстановка на фронте очень тяжелая и менять сейчас члена Военного совета просто невыгодно. Прошу оставить товарища Хрущева.

Мой ответ еще больше рассердил Сталина, он крепко выругался и добавил:

– Гоните его, говорю вам. – И так резко бросил телефонную трубку, что в ушах зазвенело.

Такого возбужденного состояния Сталина я еще не наблюдал. Что там стряслось между ними, не знаю до сих пор.

Вот, уважаемый читатель, какая сложная ситуация бывает иногда. После такой директивы что мне делать? Я знаю, что порой Сталин бывал вспыльчив, груб, злопамятен, но в то же время он был и отходчив. Посему я решил отмолчаться. Объективно рассуждая, я не выполнил директиву Сталина и не дал шифровку в ГКО о снятии Хрущева с должности члена Военного совета, хотя имел на этот счет прямые указания. Такое мое поведение имело тяжелые последствия.

Но я поступил так, как мне подсказывала совесть коммуниста. Я не мог клеветать на человека. Хрущеву я ни слова не сказал о нашем разговоре с Верховным.

Вскоре Сталин перестал разговаривать со мной по телефону. Конечно, я переживал, но виду не показывал. Правда, если я просил Сталина подойти к телефону, он брал трубку, но наш разговор был иным, чем прежде, – сугубо официальным. Именно с этого времени Сталин стал испытывать неприязнь ко мне. Это было началом всех бед.

Второе, что еще больше усилило натянутость Сталина ко мне, – это Сталинградская битва, которая принесла славу нашей Родине, Красной Армии, народу. Естественно, что отблеск этой славы упал прежде всего на командование Сталинградского фронта. Сталин же не хотел ни с кем делить лавры и принял все меры к тому, чтобы умалить нашу роль, а в дальнейшем и вовсе стереть ее и все заслуги приписать себе. Так он не раз делал с историей гражданской войны и Октябрьской революции.

Теперь конкретно по Сталинграду. Во-первых, Сталин отнял у Сталинградского фронта то, что ему по праву принадлежало, – ликвидацию окруженных войск Паулюса, который как привязанный заяц был в безысходном положении, умирая голодной смертью. Во-вторых, войска Манштейна, брошенные Гитлером на спасение окруженных, были разбиты и отброшены в направлении на Ростов войсками нашего фронта. В-третьих, воздушный мост, при помощи которого фашисты пытались снабжать окруженные армии, был разрушен войсками нашего фронта. Фашисты были обречены на гибель, они через месяц все равно бы сдались, против них не нужно было даже наступать, чтобы не подставлять своих людей.

Далее. В девяти из десяти этапов Сталинградской битвы, которые решили успех нашей победы, главную роль играли войска Сталинградского фронта. Это всем теперь известно. Но для того, чтобы не дать нам пожать плоды победы и завершить битву пленением окруженных гитлеровцев, Сталин передал это дело Донскому фронту, совершив тем самым крупнейшую ошибку: отдалил вообще нашу победу в войне. Больше того, он пошел даже на то, чтобы ослабить наш стратегический удар на Донбасс – Ростов, чем не дал возможности запереть всю фашистскую группировку на Северном Кавказе.

Я предлагал совершенно резонный, реальный план, согласно которому окончательную ликвидацию окруженных предоставить Сталинградскому и Юго-Западному (командующий Ватутин) фронтам, а Донскому фронту (командующий Рокоссовский) нанести удар по правобережью Дона на Ростов – Донбасс, и сделать это при поддержке Воронежского фронта, который к этому времени уже перешел в наступление. Прими Сталин этот план, на Северном Кавказе для фашистов наступила бы еще более тяжелая катастрофа, чем под Сталинградом, в окружение попало бы не менее двух армий.

Но Сталин остался верен себе, он приказал лучшие армии Сталинградского фронта (62, 64 и 57-ю) передать Донскому фронту, остальным же наносить удар на Ростов. Еще и еще раз доказывал я Сталину, что наш удар на Ростов будет выталкивающим, а не отрезающим врага на Северном Кавказе. Но самое главное то, доказывал я, что тылы Сталинградского фронта (теперь переименованного в Южный) находятся за Волгой, на удалении от нас более чем на 200 км, вместе со всеми базами и станциями снабжения, причем без средств передвижения. Невозможно питать войска на таком расстоянии, к тому же через Волгу нет никаких переправ, река еще не стала, идет «сало», ни паромы, ни переправы действовать не могут.

Сталин не мог, конечно, не понимать всего этого, но занял позицию «разделяй и властвуй». Несмотря на все мои доводы и доказательства, он остался непреклонен в своем решении и только сердито сказал:

– За тылы не беспокойтесь, мы вам поможем авиацией снабжать тылы.

Я понял, что Сталин не будет менять своего плана, хотя в оперативно-стратегическом отношении это было самым неграмотным из всех когда-либо принятых Сталиным решений.

Делать нечего. Мы приступили к проведению операции удара на Ростов. Пока было горючее и боеприпасы, дела шли хорошо, хотя наш удар, как я уже сказал, был выталкивающий.

Наступили тяжелые дни для наших подвижных войск (у нас было четыре механизированных и один танковый корпус). Из-за отсутствия горючего и других видов танкового снабжения мехвойска встали. Развивать удар не могут. Ставка пыталась снабжать нас по воздуху. С трудом прислали 20 самолетов, на этом и закончилось воздушное снабжение. Доставленным горючим мы заправили половину материальной части одного корпуса, который на 100 км отставал от передовых частей, что ему позволило только подойти к передовым частям.

Ставка пыталась применить аэросани, прислали два батальона. Пока те подходили, наступила оттепель, и они из района Котельниково никуда не сдвинулись.

Таким образом, шуму было много, а результата никакого. Потом нас упрекали, говорили: «Вам дали авиацию, аэросани, а вы не могли их использовать». Это даже больше, чем издевательство.

Предвзятая оценка обстановки и принятые на этом основании самовластные решения приводили нашу армию к тяжелым напрасным жертвам, к изматыванию командных кадров.

Сталин так всех подмял, что ему никто не противоречил. Если я и высказывал свои соображения, то только иногда и довольно робко, зная его нередко необоснованный взрывной характер. Когда я чувствовал, что Сталин положительно настроен, тогда более настойчиво докладывал свои предложения, и он часто принимал их.

Под конец Сталинградской битвы отношение Сталина ко мне изменилось в худшую сторону по вышеизложенным причинам.

Сталин, безусловно, все понимал, он знал, что я был прав и в своих предложениях в отношении замысла удара на Ростов, и в отношении ликвидации окруженных под Сталинградом немцев, и в защите Хрущева. Сталин, повторяю, все понимал, он был умный человек, но в связи с его тщеславием ему иногда изменяла природная мудрость.

После беседы с Маленковым я предстал перед Маршалом Советского Союза Сталиным и перед ГКО.

Всего за несколько дней до этого Сталину было присвоено самое высокое воинское звание.

Впервые увидел я Сталина в военной маршальской форме при всех регалиях. На кителе сияют маршальские погоны с симметрично расположенными гербами Советского Союза и яркими снежно-белыми звездами. Синие с красными лампасами новые брюки навыпуск безукоризненно отутюжены. Все с иголочки. Я представился Сталину по всем правилам военного ритуала:

– Товарищ Маршал Советского Союза, по излечении прибыл в ваше распоряжение генерал-полковник Еременко.

Сталин смутился от моего рапорта, замешкался. Поздоровался кивком головы. С остальными товарищами мы поздоровались за руку.

После Сталинградской битвы – это моя первая встреча со Сталиным и членами ГКО.

Еще в вагоне я по своей наивности предвкушал теплую беседу по Сталинградской победе, которую встречу в ГКО.

В это время мы все находились под благоприятным и радостным впечатлением, связанным с величайшей победой на Волге, всколыхнувшей весь мир. Вся мировая печать трубила об этой победе, перепевала ее на все лады и определяла ее значение как решающий фактор для исхода всей второй мировой войны.

Я, по правде сказать, ожидал поздравлений с победой и т. д. Но ничего подобного не было, даже никакого намека.