Александр Ржешевский - Вторжение. Судьба генерала Павлова Страница 31

При новом аресте она вела себя достойно. Конвойных встретила с каменным лицом, не выделяя Костика. Зато бульдог узнал. Когда Жабыч попросил старуху поторопиться и коснулся ее плеча, бульдог остался на месте и ничем не выразил своего возмущения. Молча последовал за хозяйкой через весь коридор. На улице возле зарешеченной черной маруси старуха обернулась и кинула отчаянный взгляд на оставшуюся полуслепую собаку. Жабыч подумал с издевкой, что старуха надеялась спасти государство, а не смогла уберечь собственного пса. Успел подумать, что теперь этому псу суждена несчастная бродячая жизнь. Но судьба распорядилась иначе. Сержант Липериньш грубо схватил старуху, толкнул к машине. И за это поплатился. Старый пес сделал молниеносный бросок, и рука у сержанта хрустнула. Только с пятой пули собака перестала дергаться и затихла. Если бы не другой конвойный, застреливший бульдога, сержанта Липериньша пришлось бы комиссовать в тот же день.

Но довезли. Наложили гипс. Не комиссовали. То-то было радости. А что бы делал этот дуболом на гражданке? Стал бы сильничать девок? Так без малиновых петлиц и без револьвера это рискованно. Можно и по кумполу схлопотать.

Нет, с такой работой нельзя расставаться. Конечно, не всякий тут выдержит. Даже сильные парни сламывались. Капитан Перегудов сошел с ума, когда ему пришлось арестовывать брата. А Герка Бляхин? Орден имел, а сник. Уж на что крепко держался лейтенант Кузин. При любом расследовании быстро отыскивал слабину в характере подследственного и прошибал одним ударом. Два битюга у него окочурились от сердечных приступов. Казалось — железный человек. А когда самого привели на допрос в ту же комнату, куда он водил других, Кузин завыл, подогнул колени, до стула не дошел, обмочился. Крючьями его выволокли.

В глубине души Жабыч нисколько не жалел Кузина. Было время, отходил в любимчиках. Теперь дай другим. Про себя как-то не думал. С ним не могло подобного случиться. Потому что он работал с убеждением, как защитник советской власти и партии. На крыльях летал. Если капитана Струкова заберут в Москву, — а слухи в этом ведомстве случайно не возникают, — здесь вообще будет раздолье!

Тряхнув головой, Михальцев постарался прогнать навязчивые мысли. Многое для него решалось сейчас. В нескольких окнах мелькнули встревоженные лица, и он сообразил, что надо отогнать машину от дома Надежды. По его знаку водитель, сумрачный малый, худой, бледнолицый, поставил газик на пустыре и приготовился ждать. Михальцев полагал, что действует в глубокой тайне и ни одна живая душа не догадывается о его шагах и намерениях. У водителя было собственное мнение. Он знал, что следователь по особо важным делам пасет какую-то бабу. Однако чем это кончится, не старался узнать. Его дело было настучать обо всех поступках Жаб Жабыча. Его к этому обязали. И он мысленно составил «дежурную цидулю», выкурил папиросу не торопясь. Потом открыл капот машины и принялся прочищать жиклер.

Срок службы его заканчивался осенью. Он часто думал об этом, но без радости и ожидания. Из опыта других солдат знал — могут демобилизовать или оставить на сверхсрочную, не спрашивая согласия. Однако и на гражданке, он знал, ему придется также стучать и докладывать. На третьем году службы эта обязанность уже не тяготила, а, напротив, казалась почетной и важной. Он уже прикинул, что в его родной деревне можно будет докладывать про всех.

Выглянув из-за капота, он увидел, как Жабыч стучится в дверь старенького дома, похожего на скворечник, мысленно отметил номер дома и время.

24

Они столкнулись прямо на пороге. Надежда выходила с глазиком, полным белья. Ей почудилось, что арестантская машина уехала, и она принялась за обычные дела. Пока выходила из комнатного сумрака на солнечный свет, глаза ее сощурились. Потом внезапно распахнулись, как два цветка.

Согбенный в машине силуэт не случайно показался ей знакомым.

— Ты? — произнесла она.

Михальцев остался доволен произведенным впечатлением и приписал его новенькому мундиру и двум кубарям в петлицах.

— Я! — бодро отрапортовал он. — И не хочу этого скрывать.

Лицо ее сделалось строгим, готовая сорваться улыбка застыла на губах.

— Проходи, — отозвалась она, — Костик!

Нищенская обстановка Надиной комнаты подействовала на Костика отрезвляюще. Он вспомнил, в какую сказку подглядывал через окно когда-то, и подумал, что теперь Надежде надо привыкать к совсем иной жизни. Он не хотел сразу говорить об отце, как она того боялась. Но даже простой вопрос о бывшем муже не пролезал сквозь частокол ресниц, устремленных на него. Оглядевшись и подобрав крепкий табурет, он уселся за стол и начал бодрым голосом рассказывать о себе — как всех обставил, перехитрил и во всем преуспел. Надежда в это время разогрела чайник на керосинке за занавеской и выставила чашки. Успела сказать, кто на ком женился, кто умер — нашлись и такие.

Она помыслить не могла, что ему известно про арест отца и ее вынужденное бегство. Замечая пристальный взгляд, холодела, но приписывала это его любовным затеям, которые совершенно ее не волновали.

— У Клепы еще мальчик родился, — сказала она вдруг.

В своем простеньком платьице она двигалась быстро, весело. Но Михальцев не испытывал ничего, кроме грусти и жалости. Словно вошел в чужой брошенный дом. Мужское сердце его будоражили мелькающие стройные ноги, тонкая линия бедра. Зато гордыня, всегда раздражавшая его в Надежде, показалась на этот раз особенно нелепой. Он чувствовал, что она смотрит на него прежними глазами, и не то что кубари, которыми он гордился, но и генеральские звезды в его петлицах не значили бы для нее ничего.

Чувствуя закипающую холодную злость, он говорил себе, что надо подступать к главному разговору, но мысли разбегались. Он просто сидел и пил чай, обливаясь потом.

Наконец поднялся. Хотел приобнять ее на правах старого друга. Но она ловко увернулась, вручила ему глаз с мокрым бельем и заставила идти на речку полоскать. «Вот прелесть окраинного житья», — сказал он себе. Речка текла за домом под горой. Михальцев поправил глаз, чтобы ловчее нести, и поспешил за Надеждой. Под синим небом и ярким солнцем настроение стало меняться. Он удивлялся тому, что идет и радуется и глядит на мелькающие в траве ноги, на легкое ситцевое платье, которое будто нарочно сшито, чтобы дразнить воображение.

Изредка попадался народ, дымивший терпким махорочным дымом. В конце улицы старик в залатанной рубахе чинил телегу. Лошадь фыркала и отмахивалась от надоевших оводов. Солнце с каждой минутой все больше разогревало мир. Оводы наглели.

Заглядевшись на телегу, Михальцев споткнулся и едва не выронил мокрый тюк. Надежда весело сбежала к реке, и он послушно поплелся за ней, укоряя себя за легкомыслие и покорность.

Приняв глазик, Надя поставила его на шаткий мостик и, нагнувшись над водой, стала полоскать белье, Михальцев вновь залюбовался ею. Со стороны никто бы не подумал о странных чувствах усталого лейтенанта в тяжелых сапогах и потной гимнастерке.

Опустившись на траву, он снял фуражку и вытер мокрый лоб. У реки стало легче дышать, хотелось расслабиться, забыться. Однако он никогда не забывал о работе. И, расслабившись, тотчас подумал: если взять Надежду сейчас (пусть прополощет бельишко), можно оформить дело на себя и таким образом решить ее судьбу. Но, представив лошадиное лицо капитана Струкова, тут же отбросил эту мысль. Не сегодня-завтра капитана заберут в Москву. Тогда можно будет. И все-таки ни одно решение не устраивало. Ладно, будем думать, сказал себе Михальцев. Главное в другом! Отыскав Надежду, он уверовал в свою главную жизненную удачу. Как? Обследовать безуспешно все адреса и архивы, нарваться на неприятности и получить задаром то, что искал?! Для этого нужно было особое благоволение судьбы.

В каком-то повороте тонкая девичья фигура показалась ему соблазнительной, и он опять стал думать про арест, лошадинообразный капитан Струков со своими угрозами померк в лучах неожиданной ослепительной удачи.

Михальцев огляделся. По верху, по дороге, ехала телега. На мокрые кусты обрушилась сорока, завозилась шумливо, высвобождая себе пространство среди листвы, и заверещала.

Недалеко трое рыбаков кидали бредень. Долговязый пожилой мужик в кепке и теплой поддевке, впрочем, уже мокрый, заводил сеть с одной стороны. Бойкий сухонький старичок в красном колпаке тащил с другой. А по берегу двигался сноровисто и быстро третий, коренастый. На нем были синие брюки, заправленные в сапоги, и легкая рубаха в клетку, открывавшая загорелую грудь и сильные жилистые руки.

Ревность царапнула обнаженное сердце Костика, хотя чернявый был намного старше. Но уверенность и сила, исходившие от него, ощущались на расстоянии. Казалось, что Надежда медленно полощет белье для того, чтобы этот чернявый вдоволь насмотрелся на нее. «Да откуда у нее сноровка? — успокаивая себя, подумал он. — Ведь генеральская дочь!»