Александр Ржешевский - Вторжение. Судьба генерала Павлова Страница 30

— Арестовывать Ивана приходили.

— За что? — не понял Спиридон.

— Уж не знаю. А воронок приезжал. И тебя, — она кивнула Ивану, — спрашивали! Мне велели наши деревенские: предупреди, мол. Пусть не возвращается. Может, еще раз энти приедут.

Спиридон закурил. Иван от протянутой пачки отказался.

— А племянница нашей врачихи Людмилы Павловны с ими разговаривала. Может, она и навела?

За минуту до этого Верка и в голове не держала таких слов. А тут вылетели — не поймаешь. Она сама поверила и обрадовалась. Пущай гуляет. Да-да-да!

— Ну ты брось! — нахмурился Спиридон. Не любил, когда при нем наступали на больную мозоль. И пусть бы Иван крутил с энтой племянницей, дольше б Верка свободная была. Впрочем, теперь новый счет начался.

Верка говорила, что Ивану надо бечь в Сибирь или в Астрахань к тестю своему будущему Алтухову. И Манька так наказывала. А Иван, видно, не понял, какая беда нависла над ним. Объявил хмуро:

— Домой поеду!

Верка начала лепетать про какую-то саратовскую тетку, у которой можно остановиться. Но Иван покачал головой:

— Некуда мне податься.

Спиридон сделался задумчив и тих. А Верка — словно не она мчалась на перекладных, мерзла и мокла под дождем, ожидая переправу, шла, сбивая ноги, через рождественский лес, словно не ей было поручено предупредить Ивана, — тотчас с ним согласилась. Не привыкла перечить мужику.

— Ну и ладно. Может, обойдется, — рассмеялась она. — Меня саму арестуют, если не доберусь обратно к завтрему вечеру.

Иван поднялся, опершись на колено:

— Поехали вместе!

23

Запыленный арестантский газик медленно проехал по улице, потом вернулся и застыл против крыльца.

Надежда отшатнулась от окна. Латова тут не было. Значит, искали ее. Силуэт, мелькнувший за мрачным стеклом машины, напомнил человека, которого она меньше всего хотела видеть. Бывший отвергнутый воздыхатель Михальцев. Мягкий, бесхребетный, трусливый Костик — если это он — мог теперь хорошенько ей отомстить.

Стук захлопнувшейся автомобильной дверцы заставил ее вздрогнуть. Надежда напряглась в ожидании. Хотела задернуть занавеску, но, повинуясь благоразумию, отошла дальше от окна.

Михальцев поправил портупею и обошел машину, разминая колени. От долгого сидения в кабинете — допросы приходилось вести по двенадцать часов — стали побаливать ноги и поясница. Доктора говорят, от нервов. Пусть! За эти нервы он получил такую необъятную власть, от которой теперь ни за что бы не отказался.

Испытывая победительное чувство, пришедшее к нему с началом службы в органах, он искренне считал, что судьба закалила его характер. А еще лучше сказать, он сам выбрал такую службу, чтобы родиться заново.

На самом же деле ничего не переменилось, и мучивший его страх никуда не ушел. Только раньше он боялся Борьку Чалина или Колю Бодуна с другой улицы. А теперь испытывал страх перед майором Кони и капитаном Струковым, млел от ужаса перед каждым начальственным окриком со второго этажа. Зато перед теми, от кого не зависел, делался свиреп и безжалостен. Сейчас бы он изо всего класса оставил только Надю Васильеву и мулатку Соню Шелест. Или можно даже без Сони.

Бесполезная поначалу поездка в Синево обернулась неожиданной удачей. Там обнаружился след Надежды. Остальное стало делом техники. Когда адрес Наденьки лег на стол, Михальцева охватил такой колотун, будто он повредился в уме. Это было удивительно, потому что о любовных приключениях он в последнее время не думал. По службе ему приходилось встречать особую категорию женщин — попавших в капкан, испуганных, сломленных, раздавленных обстоятельствами. Он не боялся глядеть в их искаженные страхом лица, протянутые руки — вот тут возникало в нем торжествующее чувство вседозволенности, власти. И — желание. У многих мужчин другие привычки. Им не ведома сладость таких отношений. Когда любое твое благоволение воспринимается как редкий и драгоценный дар.

Каких красавиц он повидал! Когда в камерах, в отчаянии они были готовы на все. Вернее, ни на что. Таких он больше предпочитал. И все равно Надежда стояла особняком.

«Будет! Будет! — сказал он себе. — Какая особенность, в самом деле? Обыкновенная баба». Попадись она так же, как другие, он бы знал, что делать. А на воле по-прежнему испытывал неуверенность. Поэтому все время призывал себя к осторожности. Нельзя было показать раньше времени, что она находится в розыске. И не хотелось никому отдавать первенства в этом деле.

«Жабыч! Ты чего копаешься? — остановил его однажды капитан Струков. — Учти! Комбриг даже мертвый опасен. Вокруг него крутились большие силы».

Высокий и грубый капитан Струков, изображавший одновременно дружественность и всевластие, долго приглядывался к Михальцеву. Тот вытер губы, смежил белесые ресницы, словно прикрыл глаза шторками в знак повиновения. Но оставлять своих поисков не хотел. Только действовать решил скрытно.

Это внутреннее сопротивление капитан Струков всегда замечал в подчиненных. Лошадиного роста, с лошадиным лицом, он обладал тонким слухом и психологическим видением. Как ни старался Михальцев изобразить послушание, Струков разгадал истинные его намерения.

«Если протянешь руку хоть к одному документу насчет комбрига, пеняй на себя. Ты уже насвоевольничал и упустил синевского тракториста. Как его? Латова! Думаешь, я не заметил? Помню и спрошу по всей строгости».

Он действительно помнил с поразительной точностью множество имен и обстоятельств. А ведь прибыл из какой-то Тмутаракани. В детстве, наверное, боялся тележного скрипа. Но вот попал в столицу, освоил следственное дело. И машину лихо водил, будто с малых лет не признавал иного транспорта. Ловко привыкает человек. То-то ловко! Раз вспомнил о Латове, теперь матовать начнет.

Растянув губы в простодушной улыбке — вот он я, бери меня за руль двадцать, — такой способ защиты не раз себя оправдывал, — Жабыч с покорностью наблюдал, как добродушие на лошадином лице Струкова сменилось каменным безразличием, а затем гневом.

— Разрешите выехать на Смоленщину. Возьму его там.

— Упустил! Это тебе дорого обойдется.

— Я знаю, где он.

Гнев понемногу стек с лошадиного лица капитана, и тот принялся рыться в бумагах.

— Напомнишь в понедельник. А на завтра тебе особое поручение. Вот, гляди!

Вечером его начало трясти. Его трясло перед каждым арестом. Иногда от сомнений, чаще — от восторга. Однажды его охватила настоящая паника: пришлось брать старуху. Ту самую эсерку, стрелявшую в городничего. Упрямую, убежденную, что только она-де знает, где людское благополучие и счастье. Себе не смогла обеспечить благополучия. А туда же… При царе сидела, при большевиках посадили опять. Правда, потом выпустили. Но, видно, настал ее последний час.

Еще в кабинете Струкова Михальцев хотел отвертеться от задания. Но капитан рявкнул коротко: «Жабыч, ноги в руки!» Пришлось сверкнуть глазами, изображая готовность. И мысленно поставить начальнику еще одну мету на его лошадиную рожу. По этим метам Жабыч надеялся когда-нибудь рассчитаться и получить свое.

День ехали, полдня возвращались. Как они ее брали — эту старуху! Какой неотвратимой силой веяло от трех движущихся по коридору мундиров, среди которых она шла!

Она осталась все та же, только подсохла маленько. Обида за разгромленную, обесчещенную партию, которая так славно начинала, обида эта не проходила, а укреплялась в ней и росла. Гонимая и загнанная к последней черте, она как бы продолжала от имени партии управлять государством, осуждала или поддерживала мысленно решения и назначения, собирала сведения о многих деятелях. Могла выдать такие откровения, что удивились бы сами гэпэушники, которые ту же информацию добывали, не считаясь с потерями и кровью.

Когда ее вели, Михальцев старался отстать, все время опасался, что она его узнает. Но от железной ли подпольщицкой выдержки или от старческого провала памяти она ни словом ни взглядом не выдала, что знает и помнит, как много лет назад поила чаем и отогревала, когда он провалился под лед.

Разные чувства бушевали в нем: и презрение, и благодарность, и радость возмездия. В деле Васильева он обнаружил старухино письмо о связях комбрига с эсеровскими боевиками. Насильно вытянули из нее эти сведения? Она ведь при советской власти стала лицом подневольным. Как, впрочем, и при царе. Или в мстительном порыве сама настрочила донос? Бумага безмолвствовала. Но Васильев крепко за нее поплатился.

При новом аресте она вела себя достойно. Конвойных встретила с каменным лицом, не выделяя Костика. Зато бульдог узнал. Когда Жабыч попросил старуху поторопиться и коснулся ее плеча, бульдог остался на месте и ничем не выразил своего возмущения. Молча последовал за хозяйкой через весь коридор. На улице возле зарешеченной черной маруси старуха обернулась и кинула отчаянный взгляд на оставшуюся полуслепую собаку. Жабыч подумал с издевкой, что старуха надеялась спасти государство, а не смогла уберечь собственного пса. Успел подумать, что теперь этому псу суждена несчастная бродячая жизнь. Но судьба распорядилась иначе. Сержант Липериньш грубо схватил старуху, толкнул к машине. И за это поплатился. Старый пес сделал молниеносный бросок, и рука у сержанта хрустнула. Только с пятой пули собака перестала дергаться и затихла. Если бы не другой конвойный, застреливший бульдога, сержанта Липериньша пришлось бы комиссовать в тот же день.