Дмитрий Винтер - Опричнина. От Ивана Грозного до Путина Страница 31

Дело тут не в особой жестокости степняков – тут Гумилев прав, да и вообще, в мирной жизни в условиях степной демократии, когда очередной Чингисхан не гонит их на всемирное завоевание, степняки – совсем не плохие люди. Иное дело – в составе очередной Золотой Орды. Помимо всего прочего, дело в том, что кочевники действовали согласно своему способу производства – опустошали землю для пастбищ.

Помимо всего прочего, в ходе этого похода была разгромлена богатейшая в стране Новгородско-Псковская епархия, доходы которой в три-четыре раза превышали доходы митрополита[435]. Полгода спустя, 29 августа, царь велел собрать все жалованные грамоты новгородских монастырей и отправить в Москву, что должно было быть предпосылкой нового разорения и разграбления монастырей[436]. Итак, еще раз констатируем: иосифляне одержали поистине пиррову победу – сначала их самих подвергли репрессиям начиная с митрополита Филиппа, а возможно, и с Германа Полева, а другие церковные иерархи должны были его судить, потом и до «других» добрались, а теперь еще и их ограбили…[437] Мы еще увидим, что с ними дальше сделают.

Пока же царь «всего лишь» обвинил новгородского архиепископа Пимена, еще недавно столь ревностно помогавшего ему губить Филиппа, что он хочет «Великий Новгород отдать Жигимонту-Августу», и потому он не пастырь, а «волк, хищник, губитель, изменник нашему царскому венцу и багру досадитель», после чего его отправили в г. Венев в заточение, где он жил под постоянным страхом смерти. Потом начались погром и грабеж города.

Однако неверно мнение, что в течение всех пяти недель опричники непрерывно громили весь город. Поначалу грабили, пытали, судили и казнили новгородскую верхушку и духовенство – говоря словами того же Костомарова, «церковников, бояр, детей боярских, городских выборных, приказных людей и знатнейших торговцев»; их начали терзать, пытать, жечь, волочить по земле (очевидно, привязывая к лошадям. – Д. В.), метать в Волхов, а с ними также и жен и детей…[438]

А городской рынок работал в обычном режиме, и на нем, кстати, опричники продавали награбленное: по свидетельству Г. Штадена, царь приказал купцам торговать и от опричников брать награбленное «по доброй уплате»[439]. И лишь в последние несколько дней расправы настала очередь города в целом. Кстати, новгородцы оказали сопротивление: по сведениям того же Г. Штадена, было перебито до 300 опричников. В ответ посад был разгромлен, рынок ограблен, ценную добычу опричники прикарманили, а такие товары, как сало, воск и лен, сложили в кучу и сожгли (опять-таки – вели себя как татаро-монголы: «вырубали леса, выдергивали виноградники…»).

Предыдущий голод привел в стены города много нищих; теперь их всех выгнали из города, и большинство погибло от голода и холода[440].

Сколько всего было перебито при новгородском погроме народу? Таубе и Крузе говорят о 15 тыс., при этом Валишевский считает, что этим авторам, сообщающим о том, что Новгород стоит на берегу Волги, доверять нельзя[441]. Однако иностранцы того времени вполне могли перепутать Волхов с Волгой. Алессандро Гванини, натурализовавшийся в Польше итальянец, участник Ливонской войны, а позднее профессор Краковского университета, говорит о 2770 чел., но добавляет, что это – «кроме женщин и простого народа».

И. де Мадариага приводит цифру 36 тысяч[442], а «Псковский летописец» называет цифру 60 тыс., однако если последняя цифра – правда, то речь идет не об одном Новгороде (население которого составляло тогда примерно 30 тыс. чел.), но обо всех разоренных в том походе землях (до Новгорода, как мы видели – Клин, Тверь, Торжок и множество сел и деревень, после, как увидим – Нарва и другие города). Новгородская «повесть» пишет о том, что каждый день топили в Волхове по 1000 человек, редко когда по 500, а расправа продолжалась пять недель (очевидно, именно путем такого подсчета получила свои 36 тысяч Мадариага). А. М. Курбский пишет даже о 15 тысячах в один день[443], что недалеко от Джерома Горсея с его совсем уж фантастической цифрой 700 тысяч.

Р. Г. Скрынников считает цифру в 10–15 тыс. погибших сильным преувеличением. Он упоминает о казни 2200 человек, но добавляет, что гораздо больше погибло от опричных бесчинств[444]. Отметим, что «по 1000 человек, редко когда по 500» – в самом деле многовато, если говорить обо всех пяти неделях. Однако если город в целом стал подвергаться разгрому только в последние несколько дней, то вполне возможно, что в эти дни как раз по 1000 человек в день и топили, а в предыдущие дни – значительно меньше; таким образом, в целом 10–15 тыс. за пять недель вполне могло набраться. Как бы то ни было, в любом случае минимум несколько тысяч погибло, и это явно не считая жертв голода. Кроме того, как уже сказано, опричники истребляли хлеб и скот (не только монастырский), что вызвало страшный голод в Новгороде и окрестностях, когда доходило до людоедства и трупоедства[445]. В сентябре 1570 г. в городе, по летописным данным, похоронили в братской могиле 10 тысяч человек, но за зиму покойников стало больше, так что в мае 1571 г. пришлось рыть еще одну могилу. Это подтверждает версию, что от последствий погрома погибло гораздо больше людей, чем от него самого.

Однако вот вопрос: а 30 ли тысяч человек составляло население Новгорода? Есть сведения о почти 100-тысячном населении города, из которого 30 тыс. было убито, а 20 тыс. умерло от голода и чумы (о чуме чуть ниже. – Д. В.)[446]. Может быть, 30 тысяч – это население, оставшееся после погрома? То есть 30 тысяч убитых опричниками – скорее всего, преувеличение, а вот 50 тысяч жертв погрома и его последствий вполне могло набраться.

Короче говоря, из торговой столицы страны, Господина Великого Новгорода, он превратился во вполне заштатный городок. Само новгородское разорение описано многократно, не будем повторяться. Отметим только, что К. Валишевский сообщает о разорении всех окрестностей города на протяжении 200–250 верст[447].

И снова обратим внимание, что Дж. Горсей прямо называет разорявшее город опричное войско «татарским»: «Он (царь. – Д. В.) ворвался туда (в Новгород. – Д. В.) с30 тысячами татар и 10 тысячами своей охранной стражи…» После Новгорода «он пришел в Нарву (город, как уже известно, был русским с 1558 по 1581 г. – Д. В.)… отдав город на окончательное разграбление своей армии татар» (оба раза выделено мною. —Д. В.)[448]. А. А. Зимин утверждает, что имущество нарвских немцев при этом не пострадало[449], но лично мне в это плохо верится. Хотя бы потому, что и в самой Ливонии (в Дерпте, например) в те же годы гнобили всех подряд – об этом речь впереди. В общем, стоит, вероятно, согласиться с утверждением В. Куковенко о том, что это было не наказание «изменников-новгородцев» (чья действительная или скорее мнимая попытка «предаться» Литве и послужила предлогом для нашествия. – Д. В.), а очередной «ордынский» набег на русские (и не только на русские. – Д. В.) земли.

Перепало и Карелии. Отметим, что в Новгородской земле Ивану III удалось, хотя бы отчасти, секуляризовать церковное имущество. И вот северное крестьянство стало зажиточным, земля массово переходила к крестьянам (ни бояр, ни помещиков на севере не было)[450]. Даже сталинский историк Р. Б. Мюллер вынужден был признать, что, если при Иване III, войдя в состав Московского государства, Карелия стала процветающей страной, то после Грозного наступили «небывалое запустение и упадок. Население было разорено»[451]. Но с разоренных опричники по-прежнему брали непомерные подати, выколачивая их не хуже современной «братвы» (это называлось, как уже говорилось – «поставить на правеж», попросту говоря, бить, пока не отдадут). В Ладоге «правежники» многих неплательщиков пустили по миру, а двух забили насмерть. От правежа Ладога пострадала больше, чем от самого опричного погрома. Впрочем, при отсутствии денег они часто заменялись натуральными повинностями – жителей заставляли строить мосты, дороги, крепости, заниматься бесплатным извозом… Однако так или иначе разоренные люди бежали, земля пустела[452].

Затем настала очередь Пскова, тоже города богатого и развитого. Достаточно сказать, что, когда после взятия

Казани царь задумал постройку нового Кремля, то он послал за мастерами-каменщиками в Псков[453]. Помимо изборского дела 1569 г., на этот город царь был зол еще с 1546–1547 гг. Тогда, зимой, псковичи прислали юному царю жалобщиков на воеводу И. Турунтая-Пронского, а он был другом двоюродного деда царя (дяди его матери) Михаила Глинского. Кроме того, 70 челобитчиков из Пскова испортили царю отдых – он как раз собирался на охоту. В общем, он «опалился на псковичь, сих бесчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды, да свечею зажигал, повелел их покпасти нагих на землю». Это было уже в начале июня 1547 г.; псковичей спасло от расправы только то, что загорелась Москва и царь помчался в столицу. О них просто забыли…[454]