Борис Рыбаков - Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. Происхождение Руси и становление ее государственности Страница 32

Высокий уровень земледельческой культуры в лесостепной полянско — русской зоне документирован достаточно убедительно. Однако не следует думать, что соседняя лесная зона не знала земледелия. Земледелие в лесах было известно еще в I тысячелетии до н.э., но оно, разумеется, не достигало того уровня, на котором оно находилось в плодородном Среднем Поднепровье{125}. Было бы крайне неосторожно резко разграничивать лесную и лесостепную зоны в отношении их хозяйственных возможностей в период вызревания славянской государственности. Различие было, и оно четко обозначено приведенными выше примерами, но это различие скорее количественное, чем качественное. Одни и те же виды хозяйственной деятельности были возможны тогда и в лесостепи, и в более северной зоне лиственных лесов. И земледелие, и скотоводство (рогатый скот, кони, свиньи), и охота, и рыболовство были доступны в I тысячелетии н.э. как славянину, жившему в черноземной или лессовой лесостепи, так и славянину, поселившемуся в более северных районах. Разным был объем урожая, разным было количество труда, затрачиваемого крестьянином на распашку открытой земли или на расчистку земли из-под векового леса.

Историческая тенденция выражалась в выравнивании севера и юга. Упорный труд по расчистке леса и лядин приводил к появлению в лесной зоне больших площадей старопахотных земель, что уменьшало различие севера и юга и устраняло необходимость больших родовых коллективов, которым под силу были эти первичные культиваторские работы по вырубке лесных участков, организации грандиозного сожжения деревьев и выкорчевке пней. Огни подсечного земледелия уходили все дальше и дальше на север, раздвигая зону земледелия и оставляя после себя значительные пространства расчищенных и распаханных земель, отвоеванных пахарями-пионерами у леса.

Хозяйство древнерусского крестьянина было комплексным независимо от того, велось ли оно в лесостепной зоне или в лесной. Его нельзя представить себе без развитого скотоводства, которое непрерывно существовало со времен широкого расселения индоевропейцев по Восточной Европе в начале бронзового века. В лесной зоне тягловой силой при вспашке была лошадь. Коневодство было высоко развито во многих регионах Русской равнины{126}. Образ коня-кормильца, коня-друга, коня-вещего, доброжелательного животного, помогающего человеку, наполняет русский фольклор с давних времен. Не меньшее значение имел и крупный рогатый скот: мясо, молоко, кожа, рог и кость — все это широко использовалось в хозяйстве. На юге же волы были тягловой силой пахарей, и значение крупных рогатых еще более возрастало. Овцы и козы разводились главным образом ради шерсти, но русский человек не забывал и о том, что голод можно утолить и «бараньим ходилом», окороком.

Широко практиковалось свиноводство. Свиное мясо, ветчина, было ритуальным кушаньем в такие торжественные дни, как празднование Нового года.

Очень важным разделом народного хозяйства было бортничество, добывание пчелиного меда и воска из лесных бортей. Мед шел в дело и как сладкая приправа и как сырье для изготовления крепкого хмельного напитка, известного с глубокой древности. Более легкий напиток, общий многим индоевропейцам, — «ол» (эль, пиво) делался из ячменя. Бортничество давало воск, необходимый для разных целей, но главным образом для изготовления свечей{127}.

И на юге и на севере широчайшим образом применялось такое подспорье к основному земледельческо-скотоводческому хозяйству, как охота и рыболовство. Охота имела два направления: мясное, пищевое (лоси, олени, серны, медведи, лебеди, гуси, тетерева и т. д.) и меховое (медведи, бобры, лисы, волки, белки, соболя, куницы и т. д.). С усилением социальной дифференциации и особенно после включения славянской знати в международную торговлю необычайно оживился спрос на пушнину, на воск и мед. Эти статьи крестьянского приработка стали самыми доходными статьями дружинного экспорта. Взимание дани «кунами» и «веверицами» вовсе не означало господства охотничьего хозяйства у славян, а отмечало лишь целеустремленный интерес социальных верхов к предметам вывоза, к выгодной статье заморского торга.

Главный успех развития производительных сил славянского общества заключался в постоянном возрастании площадей земли, подготовленных для земледелия. Для того чтобы рухнул родовой строй, нужен был переход от громоздкой и чрезвычайно трудоемкой подсечной, «огневой», системы земледелия к вспашке одного и того же фонда старопахотных, культивированных земель по двупольной или трехпольной системе. Необходимо было не только накапливать лесные росчисти, «лядины», но и иметь более совершенный железный и стальной инвентарь — топоры, тесла, лемехи, чересла и др.

VI столетие — время широкого выхода разных славянских племен па просторы степей, морей и бесчисленных римских дорог — было полно таким количеством соблазнов за пределами родной земли, что особых хозяйственных успехов внутри славянских территорий мы не видим. Жили в наскоро построенных полуземлянках, никто особенно не заботился об укреплении поселков, не было заметно серьезных сдвигов в ремесле; все было, очевидно, подчинено мыслям о дальних сказочных землях, о сборах в походы и о переселении.

Хозяйственные успехи мы наблюдаем в VII–VIII вв., когда наступило значительное успокоение. В это время усиленно сглаживался контраст между лесостепным югом и лесным севером. И там и здесь совершенствовалась техника обработки железа и стали, что дало ощутимые результаты к IX–X вв. Земледелие становилось повсеместно господствующей отраслью хозяйства. Следствием земледельческого прогресса было то, что на смену большим родовым коллективам в 100 человек приходило хозяйство одной крестьянской семьи, одного «дыма», одного «рала» (плуга).

Кризис первобытнообщинного строя затянулся на несколько столетий; он постепенно охватывал все большее пространство, проникая в северную лесную зону, где к IX в. тоже появляются огромные земледельческие села площадью в несколько гектаров с хорошими общими для всего села укреплениями. На севере вплоть до XII в. сохраняются родовые кладбища членов единой кровной «верви». Таковы новгородские «сопки», «длинные курганы» смоленских кривичей и засыпанные землей «столпы» вятичей.

Процесс выделения отдельных семей, «дымов», сказался в сооружении индивидуальных и парных курганов, которые, появившись кое-где уже в середине I тысячелетия, к концу его покрыли почти всю великую Русскую равнину. Переход от родовых усыпальниц к курганам, насыпанным над одним или двумя (мужем и женой) умершими, был отражением такого крупного исторического явления, как переход от родового коллектива, имевшего общее подсечное хозяйство, к отдельной семье, «дыму», ведшему свое парцеллярное хозяйство на старопахотных землях, возделанных трудами предков — «дедов», вынужденных сообща корчевать пни и расчищать лядины.

Распад родовых общин приводил к группировке хозяйственно самостоятельных семей на основе принципа соседства. Рождалась соседская община, способная выдержать тяжесть классовой организации общества. Уничтожение принудительного родового равенства и замена родовой собственности семейной и личной вели к неравномерному накоплению прибавочного продукта в разных семьях, к росту имущественного неравенства. Ослабление родовых связей и превращение единого трудового коллектива в сумму самостоятельных семей — «дымов» — сделало каждый «дым» более беззащитным, более доступным для экономического и внеэкономического принуждения. Хозяйственная устойчивость каждого отдельного крестьянского двора в условиях тогдашнего негарантированного урожая была очень невелика. Каждое стихийное бедствие, каждый недород разорял тысячи семей, обрекая их на голодную смерть или на возврат к забытому охотничьему быту. На место старой общественной ячейки — рода — должна была встать новая структурная форма, придававшая некоторую устойчивость обществу в целом. Этой формой явился феодальный двор с его стадами скота, закромами зерна как для прокорма, так и на семена, с его запасами «тяжелого товара» — продукции усадебных кузнецов, ковавших не только оружие, но и плужные лемехи, чересла, топоры, удила. Феодалы-бояре не были благотворителями разорившегося крестьянства; войной и голодом, применяя все виды насилия, выбирая наиболее слабые участки внутри сельских «миров», они постепенно утверждали свое господство, порабощая слабейшую часть общин, превращая общинников в холопов и закупов.

При всей неприглядности этой картины мы должны учесть, что превращение свободного крестьянина в условиях неурожая, падежа скота, пожара и грозящей поэтому смерти в закупа, во временнозависимого, было в какой-то мере добровольным актом. Крестьянин мог бросить свой «дым» и уйти «полевать» — охотиться в лесу, но тогда он отрезал себе путь к возвращению к прежней жизни земледельца, его судьба становилась судьбой изгоя, насильственно выбитого из привычной, проложенной отцами и дедами колеи. Наличие рядом с крестьянскими общинами прочно стоящего феодального двора давало возможность выбора: можно было идти не в лес, а к боярину, к его тиунам и рядовичам, просить у них «купу» — зерно, скотину, «железный товар» для поддержания своего неустойчивого крестьянского хозяйства в тяжелую годину недорода, когда не оправдывались дедовские приметы погоды и не помогали языческие заклинания Рожаниц и Даждь-бога.