Валерий Ярхо - Иноземцы на русской службе. Военные, дипломаты, архитекторы, лекари, актеры, авантюристы… Страница 32

Сын датского короля от морганатического брака, увенчанный титулом графа Шлезвиг-Голштинского, в силу своего происхождения не могший претендовать на датский престол, по приглашению русской короны, после долгих предварительных переговоров, прибыл в Москву для сватовства к русской царевне Ирине, дочери Михаила Федоровича. Приняли его с большим почетом, богато одарили, поселили в хоромах и окружили заботой, но невесты показать никак не желали, говоря, что у русских так принято, а главное, стали всячески склонять гостя-лютеранина к принятию православия, намекая на то, что жить ему придется в Москве, а здесь лучше принадлежать к главенствующей религии.

У графа Вольдемара были совсем иные планы — он собирался уехать с молодой женой в Шлезвиг-Голштинию, назначенную ему в управление от отца, а вовсе не жить «в зятьях» у русского царя; но, главное, он не желал менять веру.

После долгих препирательств Вольдемар чуточку уступил, согласившись на то, что дети, рожденные в браке с Ириной Михайловной, будут крещены по православному обряду; в этом был особый резон — один из их отпрысков мог унаследовать русский престол, и лучше заранее было устранить препятствия религиозного характера. На остальное граф никак не соглашался; в конце концов он решил отказаться от сватовства и уехать домой, но не тут-то было: его не отпустили, так прямо и сказав, чтобы «не было сраму русской короне в иных странах».

После этого на упрямого датчанина снова насели с уговорами, а он, будучи человеком твердых правил, стоял на своем и потихоньку готовился к отъезду. Не получив разрешения на выезд, он надеялся покинуть Москву без оного, но был со своей свитой остановлен стрельцами у Тверских ворот. Датчане попытались прорваться и в свалке двух стрельцов закололи насмерть, но их, разумеется, принудили вернуться назад и определили под усиленный караул.

Учтя этот горький опыт, в другой раз принц попробовал выбраться нелегально, переодевшись и затерявшись среди людей в обозе литовских купцов. Но и этот номер не прошел: за ним слишком хорошо присматривали — подготовка к побегу и переговоры с литовцами не прошли мимо соглядатаев. Когда бежать не удалось и во второй раз, Вольдемар стал писать письма отцу, прося вытащить его из русской ловушки. Эти послания, пересылаемые с верными людьми, достигли адресата, и из Копенгагена в Москву полетели дипломатические ноты с требованиями отпустить принца.

Назревал крупный международный скандал, но русские ни в какую не желали отпускать жениха, отписываясь тем, что, дескать, он сам хочет жить в Москве. Несмотря на упорство Вольдемара, опекавшие его бояре все никак не могли отказаться от мысли купить его, уломать, задобрить, совершенно искренне полагая, что датчанин просто «ломается», хитрит и «набивает себе цену».

От назойливого гостеприимства несчастного графа Шлезвиг-Голштинского спасла только перемена правления: царь Михаил Федорович умер от внезапного приступа болезни, известной под старинным названием «грудная жаба», а вступивший на престол его сын Алексей Михайлович датчанина удерживать не стал. Он принял его, обещал отпустить с почетом, но принц, полтора года проживший в Москве принудительно, не дожидаясь прощальных даров и пышных эскортов, спешно покинул русскую столицу и уже с дороги благодарил царя письмом.

История эта наделала шума в Европе. И как ни убеждал фон Штаден актеров, что все это, может быть, когда-то и было, но времена уже давно поменялись и никого насильно в Москве не держат, рисковать, проверяя справедливость его слов, большая часть труппы не решилась, и пришлось Клаусу фон Штадену ехать в Москву с трубачом и тремя музыкантами. Ехал он, терзаемый сомнениями, опасаясь наказания за неисполнение задания и зря потраченные деньги, но оказалось, что тревожился он совершенно напрасно: к тому времени, когда он вернулся в Москву, там уже состоялось первое представление местного театра!

Ожидая приезда профессиональной труппы, Артамон Матвеев, с разрешения государя, решил дать шанс местным любителям и обратился к пастору Грегори. Пастор Грегори, оценив перспективу и риск предложения, отнекиваться не стал. Да и, собственно говоря, деваться ему было некуда. Но в конце концов — не боги горшки обжигают, а театр хоть дело и хитрое, но не труднее богословия, которое Грегори превзошел, когда в этом возникла потребность. Некоторый опыт у него имелся, а дебютировать на большой сцене ему предстояло не в избалованном зрелищами Париже, а всего лишь в Москве, где при всей сложности специфики взаимоотношений особо искушенных театральных гурманов было не найти днем с фонарем.

Подбадривая себя столь утешительными рассуждениями, пастор бойко принялся за дело. Прежде всего он засел за пьесу. Главной проблемой было отношение к готовящемуся действу православной церкви, а потому, не мудрствуя лукаво, пастор выбрал для переделки в пьесу один из библейских сюжетов и, собравшись с силами, написал комедию «Агасфер и Эсфирь». Писал Грегори по-немецки, а перевод на русский сделал, пользуясь славянской Библией. Конечно, кое-что ему пришлось переименовать, и в русском варианте пьесы Агасфер стал Артаксерксом, а сама пьеса называлась «Артаксерксово действие», но сути это не меняло. Хитрец Грегори умудрился угодить царю изначально: сочиненная им пьеса своим смыслом указывала на историю второго брака русского царя. Судьба Эсфири походила на судьбу Натальи Кирилловны, Мардохей вызывал ассоциации с Матвеевым, под Аманом можно было разуметь царского дворецкого Богдана Матвеевича Хитрово.

После того как пьеса была готова, Грегори, по рекомендации Матвеева, вызвали во дворец, и царь указал ему «учинить комедию, и на комедии действовать из Библии книгу Эсфирь, и для того действа устроить хоромину». Словом, все было разыграно Матвеевым и Грегори, как по нотам.

Местом устроения «комедийной хоромины», в которой предстояло разыграть готовившееся действо, определили село Преображенское; все работы по обустройству первого русского придворного театра велись под наблюдением Матвеева. В конце октября 1672 года «хоромина» была готова, и начали ее внутреннюю отделку, которая должна была поразить своей роскошью и великолепием: стены зала драпировали «черевчатым» (красным) и зеленым сукном. Росписью «хоромины» и устройством декораций занимался гамбургский живописец Петер Шимс, которого в русских документах называли «мастером перспективного дела». Оркестр составили домашние музыканты Артамона Матвеева, которыми руководил органист новой кукуйской кирхи Симон.

С постановкой спектакля помогал прежний коллега Грегори, учитель Георг Хюбнер (его фамилию и имя на русский лад переиначивали на Юрий Гивнер), вместе с которым они приехали в Москву. Судьбы обоих были схожи — как и Грегори, Хюбнер был саксонцем, как и Грегори, он отправился на поиски счастья и в 1649 году поступил в польскую армию. Прослужив семь лет, Хюбнер в бою под Дубровной попал в плен к русским. Его отправили в Смоленск, где он прожил несколько лет, пока ему не удалось связаться с соотечественниками, жившими в Немецкой слободе Москвы. ЗаХюбнера стали хлопотать полковник фон Ховен и Вилим Брюс, к словам которых прислушивались при русском дворе; они просили разрешить пленному офицеру учить латыни и немецкой грамоте детей в Немецкой слободе. Разрешение на это было дано в 1658 году, когда через Смоленск проезжал Грегори; Хюбнер присоединился к нему, они вместе прибыли в русскую столицу, и оба учительствовали, пока Иоганн Готфрид не избрал благой удел священства.

Живя в Немецкой слободе, Георг Хюбнер женился на дочери кукуйского обывателя Андрея Юта, завел хозяйство, зажил своим двором; с Грегори они продолжали дружить. Когда потребовалась помощь в устройстве театра, он взял на себя часть хлопот, войдя в команду помощников пастора вместе Тимофеем Гасенкраухом, Иоганном Пальцером и Лаврентием Ринхубером. Репетировали с труппой Гассенкраух, который был в Немецкой слободе «известный игрец» (то есть актер), и Ринхубер, уже хорошо говоривший по-русски и имевший опыт игры на сцене во время учебы в Лейпцигском университете.

Работы шли полным ходом, но точно не было известно — состоится спектакль или нет. Царь, даже отдав приказ готовить действо, все же сомневался, не совершает ли он греха. Вопрос, как театральная игра выглядит с точки зрения канонов православия, был далеко не праздным для государя православной державы. В Москве той поры были запрещены светское пение, танцы и игра на большинстве музыкальных инструментов. Само лицедейство ревнители религиозных устоев почитали бесовщиной, равной скоморошеству, давно запрещенному и заклейменному церковью по причине безнравственности. Хотя в случае скоморохов сыграло роль и то, что они были горазды на похабщину, а их прибаутки и куплеты сплошь состояли из самой отчаянной матерщины, за которую в Московии полагалось битье кнутом, а в случаях богохульства и урезание языка.