Красная Эстония. Свобода – наша реликвия - Коллектив авторов Страница 34

рациону, согласно которому утром полагался суррогатный кофе, разумеется, хлеб и масло и что-нибудь соленое. По понедельникам, например, давали селедку и холодный картофель, по вторникам – свиной студень, по средам – кусок колбасы, затем – ломтик жареного бекона и так далее. Это меню повторялось из недели в неделю. Его придерживались и тогда, когда нас перевели уже в Красную Армию. Но зимой все вдруг изменилось, притом разом, без всякого разъяснения. Однажды утром (и это был к тому ж первый день рождества, которое за все время нашей военной службы впервые не считалось праздником!) в столовой ребят ожидала бурда из горохового концентрата и сухари. Повар объяснил, что в соответствии с порядком в Красной Армии, сегодня так называемый сухарный день, и в дальнейшем вообще по утрам будет суп. Поднялся смутный гул, люди поболтали ложками в тарелках и потребовали кофе. Первая батарея, первой явившаяся в столовую, отказалась от приема пищи. Дежурный ефрейтор Пууст скомандовал:

– Встать! Надеть головные уборы! Выходи строиться! Батарея в полном составе направилась к полковой лавке, где были куплены колбаса, батоны и молоко.

Об этом сразу же узнал Добровольский и бегом прибежал в столовую. Говорили даже, что с расстегнутой кобурой. Остальным подразделениям в присутствии комиссара непривычный суп как-то все же полез в горло.

Через несколько дней ефрейтора Пууста вывели ночью из казармы. Его личный шкафчик опечатали. Две недели спустя нам огласили приговор трибунала: парень понес очень суровое наказание за антисоветскую деятельность и открытое сопротивление… Это уже было дело нешуточное. Такой жестокости мы никак не могли понять. Ну хоть сказал бы этот самый комиссар заранее несколько слов: мол, ребята, теперь нужно привыкать к другой еде. Господи, да ведь во всей Эстонии никто по утрам супа не ест, откуда нам было знать, что в Красной Армии кормят именно так, и что кофе совсем не пьют.

Многих из нас допрашивали в связи с супным бунтом, все мы, как умели, говорили в пользу Пууста, но это не помогло. Только политрук Шаныгин поверил нам, он ходил по этому поводу к комиссару, но вернулся от него повесив нос. Очевидно, против Пууста были еще какие-то другие обстоятельства, о которых мы не знали. Все настойчивее пошли разговоры, предупреждающие, что в батарее есть доносчики. Мы начали осторожнее высказывать наши суждения, а Шаныгина стали уважать. Он вообще был человеком более широких взглядов и более восприимчивый. С самого начала Шаныгин смекнул, что многие вещи, которые в Советском Союзе были известны, нам казались непонятными, и он старался их разъяснить. Он упорно стремился вжиться в наш склад мышления, часто расспрашивал о домашних обстоятельствах и делал удивительные успехи в эстонском языке, в то время как другие знали только три эстонских слова: «здравствуй», «черт» и «слушай». Поэтому он был нам ближе, чем кто-либо другой из приехавших оттуда людей. Со строевыми командирами по крайней мере внешне дело ладилось лучше, потому что среди наших старых офицеров были и довольно свободно говорившие по-русски.

И на этот раз именно Шаныгин понял смысл наших растерянных взглядов…

– Да, многие колхозы еще не стали на ноги… Мало техники, да и земля здесь тоже не из лучших…

Бедность прямо смотрела на нас, хотя землю нельзя было считать такой уж плохой. Правда, и раньше, еще зимой, он нам разъяснял, что с едой и одеждой есть пока трудности, потому что все силы в первую очередь направлены на развитие промышленности. От нее зависит и обороноспособность. Об этом он говорил нам, когда мы невольно удивлялись, как скверно одеты жены командиров, приехавшие вслед за мужьями.

Значит, этой огромной стране пришлось вести войну, прежде чем она успела наладить свою экономику.

Способна ли она в таких условиях воевать? Разве смогут такие колхозы прокормить рабочих, армию и самих себя? А если смогут, то ценою каких усилий?

Так мы думали, шагая по Псковщине.

– А есть где-нибудь колхозы получше? – спросил кто-то из наших на ломаном русском языке.

– Разумеется, – заверил Шаныгин. – Есть богатые колхозы. Когда-нибудь все колхозы станут богатыми.

Хотя этот ответ нас несколько успокоил, все же на первом привале Эрих Мытсъярв, толстый парень из Вырумаа, сказал:

– Готов съесть колесо от пушки, что здесь, в этой стране, мы еще наголодаемся!

Ночью этот человек пропал.

Говорили, будто он спрятался под брезентом в кузове грузовика, на котором ночью начпрод капитан Рулли зачем-то поехал обратно в Тарту.

Короче говоря, дал тягу.

Сложное это дело, политвоспитание.

Но Рулли вернулся из Тарту невредимым. Когда он ехал из Печор в Псков, произошла такая история: у дороги отдыхали немцы, винтовки в скирдах. Рулли при его близорукости понял это, только когда машина уже поравнялась с немцами.

– Газ давай! – закричал он водителю.

К счастью, и немцы очухались, когда грузовик уже проехал. Грохнули выстрелы, но мимо.

Рулли вернулся незадолго до первого большого сражения. Так. Значит, Печоры, где когда-то формировался наш полк, были теперь в руках у немцев. Конечно, и Выру, и красивая старая мыза неподалеку от него, где мы, будучи новобранцами, пролили немало пота… Очередь, наверно, за тобой, Тарту, на ши Афины н а Эмайыги… Скоро ты загоришься, милый, славный город…

Чертова война!

Но мы начнем воевать здесь. Будем защищать тебя, Псковска я земля, твои нищие деревни, как и твои сыновья, которые, может быть, умирают сейчас где-нибудь под Вынну, Ранну или Конгутой.

[…]

Вечернее солнце медленно клонилось за нашими спинами, косыми лучами оно освещало открывавшуюся впереди панораму, полную такого бесконечного идиллического покоя.

Деревня, к которой подошла колонна, была расположена вдоль хребта отлогого берега. Внизу, в неглубоком овраге, извивалась в неисчислимых излучинах речка, в которой сверкало заходящее солнце и отражалось безоблачное небо. Над поймой уже сгущался туман. На невысоких холмах возвышались дремавшие березовые рощи, вершины деревьев в золотой пыли заходящего солнца. Потоки мягкой и теплой тишины, которую нарушали только голоса нашей колонны и доносившиеся с поймы восклицания косарей, торопившихся поставить последние стога. Картина мирного времени – как больно сжимается сердце!

Рууди стоял рядом со мной, он увидел нечто совсем другое.

– Бабы что надо! Потом нужно будет прошвырнуться. Он думал про тех, что метали стога на лугу, и, правда, среди них были грудастые молодые женщины.

Орудия и обоз свернули с деревенского проселка в густые за росли, а ребятам было раз решено ночевать в избах.

Походные кухни задымили.

Наступила ночь, прямо парное молоко.

Почему мне так знакома красота пейзажей Псковщины? Я никогда здесь не бывал, никогда не видел эти пологие холмы, задумчивые