Марсель Брион - Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта Страница 36

Потоку любопытных не было конца, и эскимосы стали не менее знаменитой достопримечательностью, чем когда-то жираф. Все хотели увидеть их своими глазами. Бельведерский парк заполняли массы людей, восторженно созерцавших необычное зрелище. Один из очевидцев, Реалис,[72] пишет о своем восхищении играми эскимосов в большом пруду: «После полудня 4 августа можно было видеть одного из этих полярных жителей в национальном костюме плавающим на своем каноэ. Ничего подобного в Вене никогда не видели. Он передвигался по водной глади с невероятной скоростью. Тот, кто видел, как он смело переворачивается вместе с лодкой, погружается в воду и тут же мгновенно возвращается в прежнее положение, уже не удивляется тому, что эти обитатели полярных стран на своих хрупких суденышках не боятся ни штормов, ни айсбергов арктических морей. Он чувствовал себя в каноэ так же уверенно, как моллюск в своей раковине. Он попадал точно в цель копьем, без промаха перестрелял из лука всех пролетавших над прудом гусей и приканчивал их, прокусывая им голову своими зубами».

Этот способ добивать раненую дичь просто ошеломил добрых венцев, приходивших по воскресеньям посмотреть на эскимосов. Только и было разговоров, что об этих обитателях полярных морей, остававшихся в течение некоторого времени центральными фигурами в жизни Вены, а газеты наперебой описывали все подробности их поведения и жизни.

В обычное время венцы катались в гондолах по Бельведерскому пруду либо отправлялись вверх или вниз по Дунаю на прогулочных яхтах, и у пассажиров создавалась иллюзия настоящего морского путешествия. Одним из развлечений было катание на лодках по Нойштадтскому каналу, прорытому с чисто практической целью обеспечения быстрого и надежного снабжения столицы. В 1715 году, менее чем через год после открытия, его уже бороздили больше 1500 барж, перевозивших 573906 центнеров различных товаров.[73] Построенные специально для этой цели баржи в случае необходимости могли служить и грузопассажирскими судами; могучие лошади тянули их вдоль берега, и при этом какой-нибудь матрос небрежно подруливал штурвалом. Когда канал замерзал и флот приходилось отводить в затоны, льдом завладевали конькобежцы, а галантные кавалеры, укутанные до самого носа в меха, катали своих красоток на санках.

Таковы были обычные развлечения, которые каждый год неизменно приносила зима, но при всей любви венца к зимним забавам он оставался не менее падким и на всякие удивительные вещи; каждое новое событие вызывало у него огромное любопытство.

Большими специалистами по фейерверкам были в Вене отец и сын Штуверы. Венцы обожали фейерверки и постоянно придумывали поводы для удовлетворения этой страсти. Предлогами для хитроумных и ошеломляющих комбинаций огненных цифр, инициалов и аллегорических эмблем были всевозможные праздники, а также дни рождения и другие знаменательные даты членов императорской семьи. Все это в нужный момент вспыхивало и изливалось каскадами огня. Дух и гений барокко видел в фейерверках способ самовыражения, пусть недолговременный, но яркий. Как барочный город, Вена XVIII столетия словно чувствовала себя обязанной придавать фейерверкам совершенно особый размах, и, по счастью, Штуверы были всегда под рукой. Добавим к этому, что даже фейерверк, заказанный по поводу семейного праздника какого-нибудь аристократа, всегда становился всеобщим развлечением, поскольку был виден отовсюду. Чтобы фейерверки могло видеть все население города, Штувер устанавливал свои устройства не только в Пратере, где число зрителей, как бы оно ни было велико, все же оставалось ограниченным, но также на городских бастионах и даже на горе Мариахильфе. По случаю религиозных праздников, например дней св. Анны и св. Терезы, устраивались роскошные фейерверки, созерцанием которых наслаждались все горожане.

Один автор начала XIX века заметил, что фейерверки сделали среди его соотечественников широко употребительным слово браво, вернее его новое произношение; восхищенный ракетами и огненными колесами зритель кричал не «браво», а «бравó-о-о», либо запрокинув голову назад, либо продолжая звук «о», пока не угаснет, теряясь в глубоком мраке, пересекающая черное небо траектория очередной ракеты. «Это слово произносят так только в этом единственном случае», — уточняет доморощенный филолог-любитель.[74]

Газеты начала XIX века давали объявления о фейерверках и публиковали отчеты о них, совсем как о театральных премьерах. Бойерлес Цайтунг (1832 г.) пользуется сложной и утонченной терминологией, описывая самые впечатляющие «комбинации» и их эффект, в том числе огненную ленту с надписью Нашим дорогим зрителям, которую несли в клювах два голубя, и совершенно удивительный образ знаменитого доктора Фауста, ужинающего под музыку дьяволов.

Насколько мне известно, то был единственный раз, когда образ Фауста, так часто фигурирующий в операх, трагедиях, фарсах и опереттах и даже — усилиями Генриха Гейне — в комическом балете, стал сюжетом фейерверка. Бойерлес Цайтунг описывает этот фейерверк как выдающееся художественное полотно: «Было видно, как Фауст опустошает один за другим кубки вина под звуки дьявольской музыки и раскаты грома. Вокруг, вызывая настоящий ужас у зрителей, сновали страшные черные фигуры дьяволов, охваченные красными языками пламени, полученными путем смешения химических порошков».

За эпизодом с Фаустом следовала в тот же вечер не менее необычная сцена осады расположенной на острове крепости эскадрой, обстреливавшей ее залпами из пушек. Передвижения раскачиваемых волнами кораблей были воспроизведены с непостижимой естественностью.

Таким образом, можно было с полным основанием сказать, что в Вене жил настоящий король фейерверков, правда, этот король далеко не всегда расточал свои щедроты бесплатно. Некоторые празднества предназначались исключительно для платившей публики, и в такие дни подступы к лужайкам Пратера строго охранялись полицией, не допускавшей притока любопытных и оберегавшей от несчастных случаев, если кто-то по неосторожности подошел бы слишком близко к машинам.

В 1808 году Гахейс в своем занимательном произведении Путешествия и развлечения[75] описал меры предосторожности, принимавшиеся полицией. «Солдаты верхом на лошадях, — пишет он, — поддерживают порядок и дисциплину в гуще теснящихся повсюду многочисленных экипажей. Аллеи Пратера охраняют стражники, а большая поляна, протянувшаяся вдоль Егерцайле, оцеплена сетью наподобие той, какую используют на охоте; ее патрулируют кавалеристы. Перед специальными входами стоят палатки, где можно приобрести входной билет. Он стоит двадцать четыре крейцера, а при желании получить сидячее место на второй галерее нужно заплатить еще двадцать четыре. Места на первой галерее стоят один флорин и двенадцать крейцеров. Детей до девяти лет с родителями пропускают бесплатно… Ввиду возможной плохой погоды продаются „гарантированные“ билеты на право посещения другого зрелища… С первым разрывом все сидящие в многочисленных пратерских кафе поднимаются из-за столиков и устремляются к месту действия. После разрыва третьей бомбы воцаряется торжественная тишина и начинается представление».

Адальберт Штифтер, романист романтической Вены, описывает внимательную, сосредоточенную толпу, собирающуюся при самых первых свистящих залпах фейерверка; в толпе так тесно, что «можно подумать, что перед вами мостовая, вымощенная головами людей», зачарованных медленным, на парашютах, снижением ракет, навстречу которым мощными фонтанами вылетают снопы многоцветных огней, соединяющихся высоко в ночном небе. Штуверы пользовались огромной популярностью и по-настоящему обогатились, продавая в розницу снаряды, которые венцы запускали потом в своих садах. Начиная с XVII века это развлечение оставалось одним из самых предпочтительных удовольствий венцев, и лишь после революции 1848 года, которая разрушила гармонию народной жизни, введя дотоле неведомое чувство классовой ненависти, фейерверки, прежде собиравшие на улицах толпы горожан из простонародья и из знати, из тех, кто жил в роскоши, и из обездоленных, — эти фейерверки устраивались все реже, с каждым разом утрачивали былое великолепие, и если не исчезли окончательно, то теперь организовывались только по исключительным официальным поводам.

Штуверы не довольствовались изготовлением фейерверков; они интересовались также развитием науки и в особенности той, которая могла обеспечить какой-нибудь совершенно особенный эффект. Такой наукой была аэронавтика. Подвиг Пилатра де Розье, поднявшегося на воздушном шаре, пробудил у этих мастеров пиротехники дух соревнования. Вена также пожелала иметь свой аэростат, и именно Йоганн Георг Штувер задался целью подарить его городу. Газеты того времени полны восторженных рассказов об этом совершенно необычайном событии. Слух о том, что Штувер собирается построить воздушный корабль, «способный поднять его выше башен церкви Св. Стефана и унести в заоблачное царство», взбудоражил все население города. Стоит прочитать на пожелтевших полосах Винер Цайтунг[76] и Винер Провинц Нахрихтен восторженные статьи, посвященные этому эксперименту: шар из материи «высотой с четырехэтажный дом» с подвешенной к нему деревянной корзиной, где поддерживали огонь, дым от которого заполнял шар и заставлял его подниматься в воздух… Чуткий к чувствам венцев, Штувер устроил перед подъемом фейерверк, насыщенный аллегорическими композициями в честь своего предшественника Монгольфье. Во время демонстрации первого подъема 20 марта 1784 года шар оставался привязанным веревками к якорям на земле, но успех, а также нетерпение публики, недовольной тем, что шар остается на привязи, привели к тому, что Штувер 25 августа решился на новый полет, на этот раз на свободном шаре. Эта затея, к сожалению, провалилась. Был очень сильный ветер, и аэростат рухнул на землю на некотором расстоянии от точки взлета, на другом берегу Дуная. Третья попытка также не имела успеха, и Штувер отказался от воздухоплавания, посвятив себя исключительно пиротехнике.