Япония эпохи Мэйдзи - Лафкадио Хирн Страница 36

своим выдохом облако, туман или великолепный дворец. Она является одним из персонажей старинной сказки об Урасима Таро[111]. Черепахи, по народным представлениям, живут тысячу лет и поэтому служат в японском искусстве одним из самых распространенных символов долголетия. В изображении местных художников черепаха часто имеет весьма странный хвост, или, точнее, множество маленьких хвостиков, которые тянутся за ней подобно нижней кромке соломенного плаща мино, из-за чего ее называют мино-гамэ. Следует сказать, что некоторые из черепах, содержащихся в священных водоемах буддистских храмов, в самом деле достигают весьма почтенного возраста, и бывает так, что к панцирям этих созданий прикрепляются и тянутся за ними водные растения. Миф о мино-гамэ, как предполагается, как раз и обязан происхождением попыткам древних художников изобразить, как выглядят такие облепленные водорослями черепахи.

X

В самом начале лета лягушки на удивление многочисленны и с наступлением сумерек задают такие концерты, что пером описать невозможно. Но с каждой проходящей неделей их ночные буйства становятся всё тише, а их число убывает под натиском множества врагов. Большое семейство змей, некоторые длиной в три фута, время от времени совершает набеги на эту колонию. Жертвы издают жалобные крики, которые находят живой отклик, когда только это возможно, у кого-ни будь из домочадцев, и много лягушек было спасено моей юной служанкой, которая легкими ударами бамбуковой трости заставляет змею отпустить свою добычу. Эти змеи — прекрасные пловцы. Они вольготно чувствуют себя в саду, но появляются здесь только в жаркие дни. Никому из моих людей и в голову не придет поранить или убить одну из них. Более того, в Идзумо говорят, что убить змею — к несчастью.

— Если вы убьете змею, которая ничем вам не угрожала, — уверял меня один крестьянин, — вы потом найдете ее голову в комэбицу[112], когда снимете крышку.

Но змеи пожирают сравнительно мало лягушек. Дерзкие коршуны и ворбны — вот самые неумолимые их враги; есть также очень милая ласка, живущая под кура (сараем) и ничуть не стесняющаяся выхватить рыбу или лягушку из пруда на глазах у хозяина усадьбы. Кроме того, есть кот, который браконьерствует в моих заказниках — худой и вечно голодный, виртуозный ворюга, которого я неоднократно, но каждый раз безуспешно, пытался отучить от бродяжничества. Отчасти в силу аморального характера этого кота, отчасти оттого, что ему случилось иметь длинный хвост, за ним закрепилась скверная репутация, и по общему убеждению, он — некомата (кот-демон).

В Идзумо вырасти котятам длиннохвостыми дозволяется крайне редко. Ибо считается, что пресечь естественную склонность кота обратиться в беса можно лишь усекновением его хвоста, пока он котенок. Коты, по народным поверьям, — это чародеи, которые обладают магической силой пускать мертвецов в пляс. Коты, как считают японцы, неблагодарны. «Корми собаку три дня, и она будет помнить твою доброту три года; корми кота три года, и он забудет твою доброту через три дня», — гласит японская пословица. Коты вредоносны: они раздирают циновки, дырявят сёдзи и точат свои когти о стойки токонома. А все дело в том, что коты были прокляты — ведь только кот и ядовитая змея не оплакивали смерть Будды, и поэтому им никогда не узнать блаженства. В силу этого, а также иных причин, слишком многочисленных, чтобы их здесь излагать, котов в Идзумо не очень жалуют, и большую часть своей жизни им приходится проводить на свежем воздухе.

XI

Не менее одиннадцати видов бабочек побывали в окрестностях лотосового пруда за последние дни. Самая распространенная — снежно-белая бабочка. Считается, что больше всего ее привлекает на, вид рапса; когда маленькие девочки видят эту бабочку, они поют:

Тё-тё, тё-тё, на но ха ни томарэ;

На но ха га иэнара, тэ ни томарэ.

Бабочка, бабочка, садись на листок на;

Но если не любишь листок на, садись на мою руку.

Но самые интересные насекомые — это, несомненно, сэми. Эти японские древесные сверчки намного более выдающиеся исполнители, чем даже удивительные цикады тропиков. При этом они не столь утомительны, поскольку почти для каждого месяца, на протяжении всего теплого времени года, имеется свой, отличный от остальных вид сэми, со своим отличным от остальных репертуаром. Имеется, как я слышал, семь видов, но я познакомился только с четырьмя. Первым в моих деревьях можно услышать нацу-дзэми, или летнего сэми: он издает звук, подобный японскому слогу дзи, начинающийся сипло, как при одышке, и медленно нарастающий до пронзительного свиста на самой высокой ноте, похожего на звук, который издает паровоз, а затем вновь превращающийся в астматический хрип. Это дзи-и-и-и-и-иииии настолько оглушающее, что когда два-три нацу-дзэми подбираются близко к моему окну, я бываю вынужден их прогнать. К счастью, на смену нацу-дзэми вскоре приходит минмин-дзэми, куда более утонченный музыкант, чье название происходит от издаваемой им чудесной ноты. Говорят, что он «поет, как буддистский жрец, декламирующий сутру», и в самом деле, когда слышишь его впервые, с трудом веришь, что это всего лишь цикада. После минмин-дзэми в начале осени наступает черед красивого зеленого сэми — хигураси, который издает удивительно чистый звук, подобный частому звону маленького колокольчика — кана-кана-кана-кана-кана. Но самый изумительный сэми появляется еще позже — это цуку-цуку-боси. Я полагаю, что этому созданию нет равного во всем мире цикад: его музыка совершенно неотличима от пения птицы. В Идзумо звучание его песни передается так:

Цуку-цуку уису[113],

Цуку-цуку уису,

Цуку-цуку уису, —

Уи-оосу,