Сергей Цветков - Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава Страница 37

Решительный перелом в ее отношении к христианству обозначился в середине 50-х гг. X в. Крещение Ольги не прошло незамеченным ни на Руси, ни в сопредельных странах (наряду с древнерусскими известиями на этот счет имеются показания византийских и западноевропейских хроник). Однако многие конкретные обстоятельства этого события оказались быстро забыты. И среди них — все, что связано с причинами Ольгиного выбора. Спустя всего столетие образованнейшие русские книжники, Иаков Мних и митрополит Иларион, уже ничего не могли сказать о побуждениях, которыми руководствовалась Ольга, принимая крещение.

Повесть временных лет не только оставила поступок Ольги без всякой мотивации, но и преподнесла его в виде исторического анекдота. Возвратив княгиню в Киев (после объезда ею Новгородской земли), летописец выдержал восьмилетнюю паузу, заполненную единственно тем, что мать «пребываше в любви» с сыном Святославом. Затем, под 955 г., место действия внезапно меняется: «Иде Ольга в греки, и приде Царюгороду». Это не новый набег руси на столицу мира — Ольга прибывает на Босфор в качестве гостьи. Зачем, с какой целью? Да бог весть, — едва ли не просто так, людей посмотреть и себя показать: «И бе тогда цесарь Костянтин, сын Леонтов[272] [Константин Багрянородный]. И приде к нему Ольга». Итак, Ольга в царских палатах, с визитом вежливости. И вдруг странный поступок василевса дает делу неожиданный оборот: видя ее красоту и ум, «удивився царь разуму ея, беседова к ней и рек ей: „Подобна еси царствовати в граде с нами". Она же разумевши рече ко царю: „Аз погана есмь, да аще мя хощеши крестити, то крести мя сам. Аще ли ни, то не крещуся". И крести ю царь с патриархом... Бе же речено имя ей во крещеньи Олена, яко же и древняя царица, мати великаго Костянтина [Константина I Великого]...» После крещения «царь... рече ей: „хощю тя пояти собе жене". Она же рече: „како хощеши мя пояти, крестив мя сам и нарек мя дщерею, а в хрестеянех того несть закона, а ты сам веси [знаешь]". И рече царь: „переклюкала [перехитрила] мя еси Ольга". И дасть ей дары многи, злато и сребро, паволоки и сосуды различные и отпусти ю, нарек ю дщерью себе... И благослови ю патриарх, и иде с миром в свою землю и приде Киеву». Все вроде бы заканчивается как нельзя лучше: «поганая» Ольга благополучно избегает домогательств царственного сластолюбца (попутно обнаруживая, не в пример государю христианского мира, превосходное знание церковного устава, который запрещает браки между крестниками) и заодно спасает душу, приняв святое крещение.

 Разительным диссонансом с озорным анекдотом о сватовстве императора звучит драматическая концовка статьи под 955 г.: «Си же Ольга приде Киеву. И посла к ней царь Гречьский, глаголя: „яко многа дарих тя, ты бо глаголаше ко мне, яко аще возвращуся в Русь, многи дары прислю ти: челядь, воск и скору и вой в помощь". Отвещавши Ольга и рече к послам: „аще ты... тако же постоиши у мене в Почайне [река, впадавшая в Днепр несколько севернее Киева, место стоянки кораблей], яко же аз в Суду [гавань в бухте Золотой Рог], то тогда ти дам". И отпусти слы [послов] се рекши». Оказывается, встреча Ольги с императором проходила вовсе не под девизом «знай наших». Из Ольгиных слов явствует, что она вернулась в Киев оскорбленной оказанным ей приемом, а ее обращение в христианство было обставлено некоторыми политическими и экономическими условиями.

Баснословность всей истории со сватовством «царя» к заезжей русинке легко устанавливается по одному тому факту, что в то время, когда произошла встреча Ольги и Константина, у багрянородного василевса была здравствующая супруга. Кроме того, известно, что сам Константин относился к смешанным бракам крайне неодобрительно, полагая, что, «поскольку каждый народ имеет различные обычаи, разные законы и установления, он должен держаться своих порядков и союзы для смешения жизней заключать и творить внутри одного и того же народа. Ибо подобно тому как любое живое существо вступает в сношения с ему единородными, так и у каждого народа стало правилом вступать в брачные сожительства не с иноплеменниками и иноязычными, а с людьми того же рода и того же языка» («Об управлении империей»).

Однако за сюжетным вымыслом просвечивает исторически верная деталь, а именно что в середине 950-х гг. Ольга была еще молодой и привлекательной женщиной. Любопытно и вполне языческое восхищение перед ее умением строить «клюки». В своей заключительной части летописная новелла обнаруживает знакомство с подлинными обстоятельствами поездки Ольги в Царьград. Открыв Константинов обрядник «О церемониях», мы увидим, что между двумя приемами русского посольства в императорском дворце (9 сентября и 18 октября) действительно пролегло ни много ни мало 38 дней, в течение которых гордая «архонтисса Росии» томилась в ожидании вторичной аудиенции. Весь этот историко-эпический пласт, по всей вероятности, принадлежит древнему (светскому) преданию, подвергшемуся затем обработке в среде ученого монашества XII в. (если не более позднего времени), так как сделанный акцент на благонравном поведении вдовствующей княгини полностью отвечает неослабному вниманию Церкви к участи вдов, которое, в частности, проявлялось в многочисленных духовных поучениях о желательности сознательного сохранения ими своего невольного целомудрия. Для древнерусских летописцев и агиографов эпизод со сватовством императора был важен в качестве «исторической» иллюстрации того, что святая княгиня, еще «не зная закона христианского», жила «чистой и целомудренной жизнью», как сказано в Степенной книге (также и Житие особенно хвалит Ольгу за то, что «она не хотела выходить вторично замуж, но пребывала в чистом вдовстве»).

Достаточно вспомнить описание Константином Багрянородным тех многочисленных препятствий и напастей, которые подстерегали русов в их «мучительном и страшном, невыносимом и тяжком плавании» в Константинополь, чтобы отбросить всякие сомнения в том, что Ольга прибыла на берега Босфора не праздной путешественницей, а с заранее обдуманным намерением «принять свет в самом источнике его», по несколько цветистому выражению митрополита Макария. Никакие другие резоны, в том числе и подчеркиваемое некоторыми историками стремление Ольги установить более тесные отношения с Византией[273], сами по себе не оправдывали дорожного риска и, главное, не требовали ее личного присутствия в Константинополе, поскольку все насущные вопросы русско-византийских отношений традиционно улаживались обеими сторонами через обмен посольствами.

Древнерусское летописание, развивавшее иное, отличное от несторовского, историографическое направление, сохранило свидетельство того, что решение Ольги принять христианство созрело в Киеве. В.Н. Татищев, опираясь на свой источник (летопись епископа Симона), писал: «Ольга, владея со сыном и научена бывши от презвитер [священников], сусчих в Киеве, вере Христове, но кресчения народа ради преяти не можаши. Сего ради иде с верными вельможи ко Царюграду...» Благодаря Константину Багрянородному мы даже знаем имя одного из этих «пресвитеров», которые «научили» Ольгу, или, другими словами, приобщили ее к разряду «оглашенных» или «просвещаемых» (то есть воспринявших христианское учение и готовящихся к таинству крещения). Это отец Григорий, участник Ольгиного посольства в Константинополь, сопровождавший княгиню во время приемов у императора.

 Но кто они такие, эти «пресвитеры, сущие в Киеве»? Показание Татищева вроде бы дает основание причислить их к местному духовенству — священнослужителям соборной церкви Святого Ильи или какого-то другого киевского храма. Однако если мы присмотримся к положению священника Григория в Ольгиной свите, то увидим, что он включен в большую княжескую «семью» (императорские дары уравнивают его с «прислужницами» Ольги). Статус «княжеского» священника свидетельствует против его принадлежности к приходскому духовенству Киева (летопись знает таких княжьих «попов», не подчинявшихся высшим церковным властям). И здесь нужно признать справедливой мысль X. Фризе, который, сличив известия русских и моравских летописей, заключил, что, вероятнее всего, «первое основание обращению Ольги в христианство было положено бежавшим из Моравии в Россию Олегом и сопутствовавшим ему духовенством...»[274]. По сведениям моравских летописей, она поручила ему командовать войсками, то есть сделала воеводой. Судя по месту и общественному значению «анепсия» в списке русского посольства, влияние Олега II на Ольгу и в самом деле было очень велико. Обыкновенно знатные лица, искавшие покровительства на стороне, поступали на службу вместе со всеми своими людьми[275]. Несомненно, что и Олег прибыл в Киев во главе сильной дружины и в сопровождении большого количества своих домочадцев. Среди последних конечно же должны были находиться и княжеско-дружинные священники, духовно окормлявшие самого Олега и его людей, — как надо полагать, большей частью христиан из Моравии и Карпатской Руси. Эти «пресвитеры», по-видимому постоянно бывавшие на княжьем дворе вместе с Олегом, действительно могли расположить сердце Ольги к христианству в его «русском» (кирилло-мефодневском) варианте.