Европейская мечта. Переизобретение нации - Алейда Ассман Страница 37

и унижений, то стоит присмотреться к нему внимательней. Разберемся сначала с понятием «Запад», а затем уже перейдем к «имитационному императиву». Удивительно, что оба автора чрезвычайно активно пользуются концептом «Запад», давно ушедшим с мыслительного горизонта. Запад как политический идеал пережил свой великий час в эпоху холодной войны, когда он полярно противопоставлялся Востоку. Под Западом подразумевался трансатлантический блок НАТО и непременное присутствие США. Хотя НАТО существует и сегодня, однако «скрепа», именуемая Западом, стремительно потеряла свое значение после того, как США утратили политический интерес к Европе.

Угасание понятия «Запад» подробно исследовал американский историк Майкл Киммадж в своей работе «Падение Запада» (The Decline of the West). В годы холодной войны оно было частью мобилизационной политической риторики и включало в себя трансатлантический альянс, евроцентричную идею истории и эпоху Просвещения, а также культурологические курсы в американских университетах, такие как Great-Books-Kurse[218], которые культивировали европейское общеобразовательное наследие. Киммадж утверждает, что в 1980-е годы наметился отход от понятия «Запад», оно исчезает из американских университетских курсов. Идеи западной культуры и Просвещения сменяются приверженностью «мультикультурализму» и «правам человека», которые не нуждаются в окольных путях через Европу. В 2013 году, по словам Киммаджа, «внешняя политика США и Европы утратила свою мобилизующую силу, поскольку больше не опирается на нарратив о западных свободах, альтернативного же нарратива, способного сыграть эту роль, предложить пока не может»[219]. Европейские государства, переставшие считать себя сателлитами США, тоже отказались от прежней «риторики политической борьбы» Запада и давно переключились на собственные насущные задачи.

То, чем был во времена холодной войны единый Запад с его модернизационной эйфорией и верой в прогресс, развеялось по обе стороны Атлантики. Зачем же воскрешать эталон и представлять как абсолютную норму то, что в настоящее время больше не существует? Возможно, Запад воскрес лишь потому, что как политический раздражитель он еще сохраняет определенную мобилизующую силу? При чтении эссе Холмса и Крастева остается неясным, исследуют ли авторы ресентимент или же раздувают его. Подобная неопределенность может оказаться преднамеренной. В любом случае реанимация концепта «Запад» – преднамеренная или нет – деструктивна, поскольку она заслоняет собой то, в чем мы сегодня неотложно нуждаемся, а именно более точную память об истории Европы как исходной точки преодоления нынешнего кризиса.

Отбросив старую политическую риторику и присмотревшись к исследованию внимательнее, мы обнаружим не только постоянно углубляющийся раскол между Западом и Востоком, но и неожиданные искажения и перекосы. Например, у Холмса и Крастева не встречается такое ключевое понятие, как «права человека». Но именно борьба за права человека до 1989 года – важная глава истории ЕС, поскольку страны Восточного блока, как того и требует история победителей, не дали себя поглотить и колонизовать и благо западной демократии не получили в дар; это благо они завоевали и тем самым привнесли в ЕС собственную утопию, свои представления о будущем.

История, которую излагают Холмс и Крастев, поворотные события 1989 года представлены в мрачном свете потому, что они изображают отношения между западным либерализмом и восточным национализмом как несовместимый антагонизм. На самом же деле молодое поколение в «старой» ФРГ считало себя прежде всего европейцами и лишь потом немцами. Как показала полемика с Робертом Менассе, в Австрии тоже есть интеллектуалы, которые не ладят с понятием нации и сходу связывают его с «национализмом» и даже «национал-социализмом». Это проблема конкретной истории этих стран, но отнюдь не доктрина ЕС, управляемого из Берлина, как пытаются внушить Крастев и Холмс. Каждая страна – участница ЕС естественным образом сочетает либерализм с признанием культурной самобытности и независимости нации; именно эти страны с их языками, культурами, ландшафтами и историями заставляют сиять звезды Европы. Эпоха идеи модернизации, которая провозглашала мировое сообщество целью и венцом исторического развития, окончательно миновала; никто сегодня всерьез не станет утверждать, будто нации и религии сами собой исчезнут в ходе глобализации. Напротив, модель Европейского союза вовсе не ограничивается – вопреки заверениям Холмса и Крастева – требованиями все нивелирующей вестернизации и индивидуализации, но признает, ценит, сохраняет культурное разнообразие наций. Достаточно вспомнить объемы европейских субвенций, выделенных на сбережение культурного наследия множества городов и регионов.

«Let’s go West!» Под этим слоганом в 1980-е годы рекламировалась западногерманская марка сигарет; в ту пору он обладал притягательной силой утопии. После падения Берлинской стены утопия стала реальной возможностью. Люди голосовали ногами, уходя на запад в поисках более высокого заработка. Холмс и Крастев видят в истории трудовой миграции психологическую причину изоляционизма, направленного против мигрантов. По их мнению, модернизация границ идеологически оправдывается не только необходимостью исключить чужаков, но и задачей удержать тех, кто остался. Открытое общество при этом становится образом врага; закрытое общество и идеал сильной, этнически однородной нации отталкивают людей от Европы и раскалывают ЕС «стенами лояльности».

Let’s go East! – Возвеличивание нации

С немецкой точки зрения, в описанном Крастевым и Холмсом расколе Европы на Восток и Запад можно распознать ресентименты, которые в меньшем масштабе проявились в Германии после воссоединения двух немецких государств. Самонадеянно и глупо игнорировать подобные предупреждения. Крастев во всяком случае надеется, что неудача Европы окажется «вновь конструктивной» и этот кризис превратится в новый «строительный камень» ее успеха. Однако в своем анализе он оставляет открытым вопрос: на какой основе можно достигнуть успеха? Пока он возвещает лишь о том, что восточные европейцы, которые воспринимают давление Запада, насаждающего подражание, как несправедливость, «стремятся создать контрмодель».

Как бы ни выглядела такая контрмодель, она вряд ли будет противопоставлять встревоженные меньшинства встревоженному большинству. Вместо усиливающейся поляризации и раскола должен возникнуть хотя бы минимальный консенсус относительно интегрирующих, объединяющих принципов. Нет идеального пути в глобализации, но, разумеется, нет и возможности ее обойти. Легко разжигать страхи и поддерживать сознание в тревоге, чтобы влиять на настроения избирателей и получать их голоса. Поэтому вместо того, чтобы видеть в беженцах опасных чужаков и врагов, следует больше подчеркивать успехи интеграции и естественную нормальность мирного сосуществования разных групп населения в Европе. Сам Крастев отмечает, что именно в существовавших до Первой мировой войны многонациональных государствах, таких как Габсбургская или Османская империи, преемниками стали политики, которые ныне выступают за жесткие формы этнически или религиозно однородного национализма: «Ирония истории в том, что в начале ХХ века Центральная Европа была этнически пестрой, а сегодня она предельно однородна». Однако это не ирония истории, как считает Тони Джадт, а следствие европейской политики насилия. Мир европейских государств, реорганизовавшийся после 1945 года, «из-за депортаций, массовых убийств и этнических чисток стал единообразным в невиданной ранее (или после) степени». В книге об