Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время Страница 38

Поэт вообще не стеснялся в выражении своих восторгов, своих чувств, как и своего гнева. Едучи однажды верхом по праздничной улице, Пушкин в окне увидел хорошенькое девичье личико, дал коню шпоры и въехал на крыльцо.

Девушка перепугалась. И весь Кишинев после этого услышал, что генерал Инзов на два дня отечески лишил Пушкина обуви. Поэт просидел это время у себя в комнате за письменным столом, писал, читал и развлекался стрельбой из пистолета пулями восковыми и из хлебного мякиша.

Восковыми пулями дело не ограничивалось. Играя как-то ва-банк, Пушкин проигрывал некоему офицеру Зубову… Встав из-за стола, он со смехом заметил, что, в сущности, ему не следовало бы платить проигрыша, так как Зубов играл наверняка…

Произошло объяснение, последовал вызов. Поехали «в Малину» — виноградник за Кишиневым, где по традиции происходили дуэли. Пушкин «стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки»[11], Зубов стрелял, дал промах. Пушкин, имея за собой право выстрела, спросил: — Вы удовлетворены?

Зубов требовать его выстрела не стал, а бросился обнимать противника.

— Это уже лишнее! — заметил холодно Пушкин и ушел.

Был и другой случай. Пушкина вызвал к барьеру из-за пустячного недоразумения на танцах старый командир Егерского полка, герой Бородина, полковник Старов. Стреляться съехались на рассвете зимой, в метель, в сильный ветер. Стреляли каждый по два раза, но давали промах.

Решили отложить до хорошей погоды, но друг Пушкина Н. С. Алексеев увел противников в ресторан Николетти и помирил их.

— Полковник, — сказал Пушкин, — я всегда уважал вас и потому принял ваш вызов!

— И хорошо, Александр Сергеевич, сделали! — отвечал тот. — По правде и я скажу, что вы так же хорошо стоите под пулями, как и пишите!

Оба противника обнялись…

Свободный, смелый, независимый Пушкин не стеснял себя и в сердечных увлечениях… Один из молдавских друзей поэта, Константин Захарович Ралли, поехал раз с Пушкиным в свое поместье Долну (ныне город Пушкин). Неподалеку в лесу стояла табором цыганская деревня, заселенная крепостными Ралли. Возвращаясь из Долны, Ралли с Пушкиным заехали к лесным этим цыганам, где в шатре у були-баши, то есть у старшины табора, Пушкин увидел его дочь. Высокая, черноокая красавица с длинными косами, Земфира одевалась по-мужски — носила шапку баранью, белую шитую молдаванскую рубаху, цветные шальвары, курила трубку… Женского на ней были только мониста из золотых и серебряных монет, дары ее поклонников.

Пушкин был в восхищении, он стал уговаривать своего спутника погостить в этом лесу — среди цыган, певших под гитару, плясавших с медведями, звонко ковавших чудесные поделки, хоть немного пожить такой простой, привольной жизнью.

И жил Пушкин в шатре седого були-баши целых две недели, ел у костра простую пищу, две недели бродил с красавицей по степи, по лесу. И люди видели, как юноша и девушка, взявшись за руки, стояли в поле и восхищенно смотрели друг на друга — простая цыганка и великий поэт. К тому же красавица говорила только по-цыгански, а Пушкин по-цыгански не понимал… И говорили еще люди, будто Пушкин сильно ревновал эту свою немую любовь…

И вот, как-то вернувшись из поместья Ралли в знакомый шатер, Пушкин своей красавицы там не нашел. Oнa бежала с другим — цыганом, предпочтя его любовь любви Пушкина, бежала в село Варзарешты. Пушкин хватает коня, скачет за изменницей, ищет ее — и не находит.

И Пушкин снова в Кишиневе, в доме Инзова, — степная и лесная любовь пронеслась над ним ливнем — с грозой, буреломом, освежила душу, развернула новые горизонты.

Пушкин, пережив любовь Зефиры, «не умер, не сошел с ума». И чудится автору, пишущему эти строки, что та неведомая строчка, вспыхнувшая в поэте на именинном пиру у Орлова, все время мучит его сознание, грызется, как мышь под полом.

Бойцы поминают минувшие дни…

Строчка эта живет где-то в мозгу, шевелится там, ищет себе некоего единственно возможного расширения, витая не то в музыке, не то в цветных, переливных образах. Что могло окружать эту строчку в этих смутных переживаниях Пушкина? Шум именин Орлова, басистые, победные, уверенные, упоенные, грозные голоса. Карамзин подсказывает, что эти голоса должны быть древними, чтоб устоять, не быть снесенными бегом времени. Пушкин после обоих именинных пирогов Кишинева и Каменки побывал в Киеве, на его романтических надднепровских высотах. Возможно, что это в древнем Киеве происходит этот пир? Пир этот — тризна, тризна по великому мужу, мужу уходящему, но не в могилу, а в бессмертие; и вот тут, как-то сразу возникнув и закачавшись в видении, карамзинская легенда о кончине вещего Олега, первого древнейшего носителя русской славы, сразу опускается на твердую почву правды, чтобы в творчестве ноэта быть перелитой в вечное произведение искусства — и стать в вечности как баллада о вещем Олеге.

И велика заслуга Пушкина в том, что именно этот исторический эпизод он влил через такую великолепную форму в сознание нашего народа. Как обретенный при раскопке степной древней могилы золотой убор, поэма эта будет сиять в сокровищнице русской культуры не похоронно, не музейно, а вдохновляюще, в качестве призыва к еще большим деяниям, И с той кишиневской поры творчества поэта — весны 1822 года — «Песнь о вещем Олеге», своей трагической, мажорной мощью победы как бы перекликается со «Словом о полку Игореве», где Ярославна оплакивает печальный исход похода на кочевников Дикого поля.

Бронзой и серебром звенит первая строфа:

Как ныне сбирается вещий ОлегОтмстить неразумным хозарам:Их селы и нивы за буйный набегОбрек он мечам и пожарам;С дружиной своей, в цареградской броне,Князь по полю едет на верном коне.

Великолепная запевка! Мажорно, по-пушкински, появляется в русской победоносной истории киевский князь Олег на фоне молодого Киева — «Матери городов русских». Это раннее утро русской истории, могуче-свежее, зыбкое, полное далеких степных, морских, хазарских, греческих туманов, однако сулящее бесконечный, жаркий, плодоносный русский день… Как разнообразно многое дано здесь! И столь малыми средствами хотя бы одним словом «дружина», которым выразительно определен внутренний склад княжеской власти…. — «отроки-други», — обращается к дружине Олег, а не «солдаты», не «воины»! Мы «научно» учим, мы скучно знаем о наших связях с Византией, с Царьградом над синим морским простором, но, кроме единственно Пушкина, кто же облек эти факты во впечатляющий, монументально литературный образ? Вместо жалкого «норманнского» эпигонства, вместо унылого «славянофильства», тех медлительных времен Пушкин подносит нам мажорно и утвердительно:

…Победой прославлено имя твое;Твой щит на вратах Цареграда…

Гениально сделанная «Песнь о вещем Олеге» появилась впервые в «Северных цветах» и затем бесконечно выходила отдельными изданиями с замечательными иллюстрациями, печаталась и печатается во всех школьных хрестоматиях. Она увечана высшей наградой поэту — ее помнит, до сих пор знает, поет, ею вдохновляется весь наш народ.

Среди бесконечных волн Атлантического океана на малом островке. Св. Елены, оторванный от человечества, заточенный под наблюдение британского флота, умирает Наполеон. В далеком Кишиневе среди чиновников, офицеров, среди танцев и вечеров молдавских бояр отзывается могучим голосом юноша Пушкин:

— Слышу!

Стихотворение «Наполеон» пишется поэтом в день получения известия о кончине его.

В этом стихотворении сто двадцать строк, однако Пушкин дает в них не только сжатую историю невероятной карьеры Наполеона, но и высокую культурно-историческую характеристику его как человека — героя истории. Наполеон был нашим врагом, но мертвый уже не враг:

Чудесный жребий совершился:Угас великий человек.

Так начинает Пушкин свои стихи, подытоживая грозный век Наполеона— «баловня побед», «осужденного властителя». Его могила — «великолепна»… Над ней горит «луч бессмертия», пусть на ней и «народов ненависть почила»…

Была и прошла Великая французская революция, когда «надеждой озаренный, от рабства пробудился мир»… Народ «десницей разъяренной низвергнул ветхий свой кумир» — и на Гревской площади скатилась в корзину с опилками голова осужденного и казненного короля. Но Наполеон презрел человечество в его благородных надеждах, Наполеон смирил юную буйность обновленного народа… Вместо свободных людей явились наполеоновские «рабы». И эти скованные ополчения рабов Наполеон смог все же повести к боям, ведь он

…Их цепи лаврами обвил.

Франция оказалась обуянной, ослепленной восторгом личной военной славы вождя, забыла все свои народные надежды, Франция любуется своим «блистательным позором». «Все пало с шумом» пред Наполеоном, Европа гибла, порабощенная единым своевольным владыкой. Европе неоткуда было ждать спасения. Наполеоновские орлы блистают над Тильзитом, Тильзит — вершина славы Наполеона. В Тильзитском мирном договоре Наполеон секретным пунктом подчинил себе Россию, обязав ее к военному с ним союзу против Англии. Но только один Пушкин видит именно здесь ошибку Наполеона. Минуло полтораста лет, о Наполеоне написаны тысячи томов, но мы, соотечественники Пушкина, знаем, как безусловно прав был наш поэт.