Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 45

Увидев коменданта, закричал:

— Книга жизни кончилась — раскрылась книга смерти… «Кто высоким делает свой дом, тот ищет разбиться… В пророках Иерусалима вижу ужасное — они прелюбодействуют и ходят во лжи. И еще: они крадут слова друг у друга… Изливается на землю печень моя, стрела в почках моих засела, я стал посмешищем людей, вседневною песнью их… Я сделаю слова мои огнем, а народ этот дровами…» Братья и сестры! В будущем веке не женятся и замуж не выходят! «Время пенья настало — и голос горлицы слышен в стране нашей!»

Весенней чистотой поразили Антона последние слова, и вместо того, чтобы разогнать сборище, он прошел мимо, отвернув глаза. На поясе коменданта, как обычно, висел кольт, и Лунь вдогонку торжествующе вопил:

— «У каждого меч на бедре ради страха ночного!»

Однажды в комендатуру ворвалась женщина в потертой норковой шубке, с горько-белым лицом. На руках дите.

— Не верьте им, не верьте! — рыдала она. — Это может разобрать только комиссия. Я не убивала. Мой брат атеист. Из нашего дома уже вынесли четырех Гамлетов. Она просто спит…

Бросила ребенка на стол. Ребенок не плакал. Запеленутая кукла. Антон призвал караульного, и помешанную увели.

Приходя позировать, он приносил Наташе то сухарей, то горсть кураги, кусок пареной тыквы. Теперь принес куклу.

Художница была в восторге — старинная японская кукла, передающая облик цариц первых династий, бесценное сокровище, достойное Лувра и Эрмитажа. Она поцеловала Антона. Свеча догорала. Но он не стал зажигать новую. Припал к ее длинному и худому телу.

Над городом бушевала буря, было темно, а им думалось: какое это счастье, что свет погас. Но было и страшно: любовь в темноте, любовь пещерных обитателей, любовь болотных гадов, любовь-инстинкт, любовь-падение. Она плакала от счастья, а он печально гладил ее сухие электрические волосы.

Средневековый монастырь был и военной крепостью, и н а у ч н ы м центром, и первым университетом. Постепенно все это отпало, монастыри превратились в богатые хозяйства, экономии, использующие труд и веру окрестных богомольцев. Чугунные и бронзовые пушки, алебарды, секиры, белокаменные ядра, увесистые в шипах кистени, подземные ходы к реке или лесу, мрачное кружево решеток — все это, если и сохранялось, то не имело давно никакого смысла. Из атрибутов прошлого хорошо продолжали служить лишь кованые сундуки, само здание, утварь для богослужения. Главная забота — казна. Помыслы игумнов и монахов — промыслы, винные, соляные, медные, рыбные, меховые, хлебные, наряду с ловлей душ человеческих в древние сети молитв, чудес, обещаний, что тоже давало немалый доход. Особенно охотились за богатыми старушками, чтобы те отписали в пользу монастыря деньги, имущество, землю.

Монастырь под горой Бештау не имел ни исторических заслуг, ни глубоких корней, ни традиций, ни особых святынь по причине молодости. Даже купола, башни, стены не получились — не устрашали, не манили, не потрясали душу. А высокие печные трубы и вовсе напоминали фабрику. Во дворе и в самом деле работали лесопилка. Богу, конечно, тут молились, и устав был суровым, но молодость монастыря была сродни той, которой отмечен завязавшийся на дереве плод накануне снегопада.

Советская власть сочла излишним его существование. Монахов распустили, ценности сдали в государственный банк, мелкую мебель, посуду, крестьянский инвентарь раздали бедным. Однако часть монастырского имущества оставалась, воза три, не нужного ни власти, ни народу — иконы и книги, религиозные, на церковно-славянском, греческом, древнееврейском языках.

Светские книги монастыря забрал заведующий народным образованием Александр Синенкин в городскую библиотеку. Помогал ему в этом станичный сапожник, активист. Латинскую Библию, В у л ь г а т у, он взял на починку обуви, на латки, писана на пергаменте, тонкой телячьей коже, разрисованной диковинными цветами, зверями, узорами и вымышленными пейзажами, которых нет на Земле, но, возможно, есть в иных мирах. Расшив листы, сапожник хотел смыть текст с кожи — ничего не вышло: может, это были «чернила драгоценных камней» с примесью золота, перламутра, рубина.

Среди икон были старые, темные, с поверхностью, как тусклая рыбья чешуя. Доски сохранились хорошо. Сначала их свалили в подвал. Потом до власти дошли разговоры, что есть-таки желающие приобрести иконы. Ну нет, господа миряне, с богом теперь покончено. Горепекина предложила решение радикальное: в огонь эту ересь. Денис Иванович колебался: не по-хозяйски это. Уничтожить дурман надо, но хоть с какой-то пользой. Почтения к иконам он не питал, а вот краски на иконах ярки, приманчивы. Серебро с окладов сняли, вот и краски как-нибудь забрать бы. Жалко в огонь. На свалку предложила Февронья Аввакумовна. Тоже рука не поднимается — доски вредные, но труд в них вложен все-таки. Мудро подсказал Андрей Быков — зачем пропадать добру, дерево с олифой, позолотой, горючее, топить ими печки в ЧК и комендатуре, а дело шло к зиме, холодам.

В комендатуру и привезли первый воз, штук полтораста. Во дворе бойцы как раз рубили хворост про запас. Комендант Антон Синенкин приказал им посечь и иконы на дрова. Бойцы волынили — то перекуривали, то за водой-нарзаном ходили, то топор у них, видишь, затупился. Антон и сам с щемящей виной за все беды станицы отвернулся от огромных страдальческих глаз черноликой Богоматери на доске в рост человека — жалко на дрова, лавку сделать можно, а из нескольких сундук, ларь или закром смастерить.

— Кишка у них тонка! — разгадал бойцов подъехавший Михей и сам взял топор. Сгоряча рубанул пудовую книгу в медных застежках. Не тут-то было отскочил топор, что впоследствии родило легенду о «чудотворном Писании», окаменевшем перед сталью антихриста. Михей развернул книгу, чтобы рассечь ее по хребту, как мясники тушу, и присмотрелся к рыцарской миниатюре.

— Глянь, какие были шашки в старину, — показал он рисунок Антону и развалил книгу своей шашкой, отбросив дурацкий топор.

Не желая плестись сзади в революционной борьбе, к иконам приложил руку и военный комендант — за полчаса управились острыми шашками, а бойцы аккуратным штабелем сложили в сарай расписанные золотом и лазурью дрова. Туда же покидали штук сорок старых книг в коже — на разжижку. Евангелия, Библии, Сказания, Жития, Святцы, Повести… Ну а которые по-немецки или на итальянском, только и годятся в печку.

С топливом Наталья Павловна бедствовала, протапливала комнату абы чем. И обрадовалась большой вязанке дров, принесенной Антоном. Подожгла солому в камельке, взяла полено и — ахнула, и заплакала над погубленным шедевром:

— Это же драгоценность неописуемая, это была рама от иконы, я ее с детства знаю, тут было десять сюжетов с четырех сторон, XVI век, с Русского Севера, может, из Соловецкого монастыря или из Коломенского, мотивы жизни северных святых. Где ты взял эти куски?

— Из монастыря привезли, на дрова.

— И еще есть?

— Да, целый сарай.

— Отдайте их мне, я вам дом — все отдам.

— Неловко получится: большевики и сохраняют бога.

— Не бога. Тут живопись. Тайна красок.

— Ерунда. Живопись бывает на картинах, а тут религия, ангелы да архангелы, одна брехня.

— А ты хорошо знаешь историю живописи? Две тысячи лет она жила библейскими сюжетами.

— Вот и под корень эту живопись, чтоб не дурманила народ!

Она внимательно посмотрела на него.

— Не пара мы с тобой, Антон. Не по росту рубишь дерево, не в свои сани садишься.

— Конечно, гусь свинье не товарищ, у тебя же кровь голубая! — злился Антон, чувствующий какую-то гибельность связи с Невзоровой и больше всего боявшийся утерять эту связь.

— Голубая. Дед мой был мужиком, но еще раньше в моем роду были короли. Слепой ты, безглазый, мертвый.

— А ты дюже зрячая! — обиделся комендант.

— Не кипятись, как холодный самовар. Знаешь, не каждый имеющий глаза видит.

— Хитро гутаришь, не по-нашему: с глазами и — не видит! Так и попы дурманили народ, будто им видно царство небесное, а вы, темнота, верьте и служите нам верой-правдой. Никак с тебя царский душок не выходит, дворянская закваска!

— Слепец. А вины твоей нет — ну какое у тебя воспитание, какая культура! «Отче наш», да плуг, да шашка. Спасибо, что хоть книги хорошие читал, Толстого, Лермонтова. Я открою тебе глаза.

— А ведь верно в монастыре бабы нарисованы на стенке: морды — аж голова кружится от их красоты, а заместо ног хвосты рыбьи, русалочьи, склизкие и холодные.

— Тебе много надо учиться, ты большим человеком будешь, душа у тебя необычная, но это опасно для тебя, если останешься вне мировой культуры, погубишь себя, да и другие хлебнут от тебя немало горького.

— Ну-ну, где черт не сладит, там бабу пошлет!

— Я тебе вроде комиссара буду, сперва смотри моими глазами, верь на слово, а потом и сам прозреешь.